— Эй, парни, есть среди вас Карасиков? Карасиков, на выход!
Ромуальд вздохнул и сел в кровати.
— Сейчас выйду, — сказал он.
4
Дневальный, совсем незнакомый однокурсник-механик, смотрел без любопытства.
— Пошли, Карасиков, там тебя армейцы спрашивают, — сказал он.
Армейцами были те курсанты, что имели незадачу поступить в «речку» уже после армии. Их было не так уж и много, командный состав их всячески берег и оберегал от повседневных казарменных прелестей: выход в город для них был свободным, в наряды они не заступали. Короче, только учись, товарищ! А вот с этим обстояло похуже. Несмотря на свой уверенный и серьезный внешний вид, учеба давалась со скрипом. Особенно ненавистный английский язык.
Ромуальд шел за дневальным и прислушивался к своим ощущениям: наличествовало все, кроме, разве что, любви и страха. Любить пока было некого, а бояться не хотелось. Стыд почему-то мучил больше всего. Не привык он быть в центре событий, даже такого мелкого местного масштаба. Хотелось одиночества, или маминого участия.
В каптерке приглушенно звучала музыка. Ромуальд узнал модный «Savage». «Празднуют, что ли?» — подумалось ему, и он вошел в дверь, повинуясь молчаливому жесту дневального.
Три человека за маленьким столиком действительно отмечали наступление общегосударственного праздника. Братская могила килек в томате, вываленная на тарелку, нарезанный плавленый сырок «Дружба», явно домашние маринованные грибы и хлеб — стол богат по меркам талонного обеспечения населения пищей. Алкоголя видно не было, но это не значило абсолютно ничего. Чуть подальше от стола сидели Бэн с перебинтованной рукой и «сонный» курсант с бессмысленными глазами.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Ромуальд. — Поздравляю вас с наступающим праздником.
Трое армейцев подавили улыбки, переглядываясь друг с другом.
— И вас тоже, — сказал один из них.
Бэн ничего не ответил, только глянул, как смотрят в революционных пьесах молодые большевики на царских полицейских сатрапов. «Сонный» лишь вздохнул.
— Присаживайся, парень, — указал небрежным жестом на свободную табуретку один из армейцев. Ромуальд вспомнил, что его зовут Леха, но товарищи кличут «Сидор».
— Вот стало быть, ты какой, — добавил другой и повернулся к приятелям. — Большой мальчишка.
— Как звать-то тебя воин? — это уже третий, самый важный и усатый.
— Ромуальд, — представился он и присел на предложенное место.
Бэн фыркнул и что-то сквозь зубы проговорил. Выругался, наверно. «Сонный» снова тяжело, по-коровьи, вздохнул.
— Не, это очень забубенно, — сказал усатый. — Как пацаны во дворе звали?
— Карасем, — пожал плечами Ромуальд.
Все засмеялись, даже Бэн. Только его приятель вновь никак не отреагировал. Сидел и рассматривал нормы довольствия курсантов на противоположной стене.
— Тоже не подходит, — покачал головой усатый. — Не очень почетно по-флотски. Надо что-то придумать.
— Будешь Кромом, — резко выдохнул Сидор.
Все даже вздрогнули и начали тревожно озираться.
— Переведи! — предложил второй армеец.
— Ну, Карасиков Ромуальд если сложить вместе, получится Кром.
— Как батарейка «Крона», — сказал усатый. — Согласен?
— Ладно, — кивнул Ромуальд, ничего обидного он в этом не замечал.
Откуда-то из угла вышел средней упитанности кот с ободранным в кошачьей битве ухом и, приблизившись к столику с закусью, начал принюхиваться, шевеля усатыми щеками в такт дыханию.
— Ну тебя нафик, Федя! — сказал усатый и пихнул кота ногой. — Ты же только из помойки.
Федя неохотно отошел в сторону и начал демонстративно вылизываться, задрав к потолку вытянутую заднюю ногу.
— Парни, дайте ему бутылкой по башке! — усмехнулся второй армеец.
«Значит, есть все-таки что-то у этой честной компании», — подумал Ромуальд совершенно отвлеченно.
— Короче, Кром, — сказал Сидор. — Чего там у вас с Бэном произошло, нас не касается. Бейтесь, режьтесь, хоть стреляйтесь — ваше дело. Просто любопытно из-за чего весь сыр-бор. Не просто так ты на старшекурсника полез, сдается мне?
Ромуальд не очень хотел вдаваться в подробности, поэтому постарался ответить осторожно:
— У него было то, что принадлежит мне — вот и все.
— Деньги? — спросил усатый.
— Не только.
— Подумаешь — деньги! — вставил второй армеец. — Это же дело наживное. Не стоит товарищей по таким пустякам казнить!
— Мне они были очень нужны, — ответил Ромуальд и сжал пальцы рук в замок.
— Не секрет, для чего?
— Для отца, — сказал Ромуальд неожиданно даже для себя. Кой черт он тут распинается перед этими незнакомыми парнями? А потом, помолчав немного, добавил. — Он у меня болен.
— Чего же ты не сказал раньше, гнида? — взвился со своего места Бэн. — Мы что — звери, что ли?
— Ты меня не спрашивал, — пожал плечами Ромуальд.
— Ладно! — оборвал все реплики, как отрезал Сидор. — Проехали. Так уж и быть, выпьем за праздник. Согласны?
Ромуальд хотел, было, сказать, что он не пьет, но оказалось, что вопрос адресовался другим армейцам. Те только махнули руками — валяй!
Как из воздуха появились пять стопок и стакан, а также бутыль водки на три четверти литра.
— Сабонис! — радостно зажмурился усатый и добавил. — Питерский!
Водка в то время, впрочем, как и другой алкоголь, были по талонам. Такими мерами мудрый правитель Горбачев толкал свою страну к нашей «великой депрессии». В Питер ездили не только колбасные поезда, но и водочные экспрессы — там можно было отовариться без бумажных квиточков, были бы деньги и здоровье биться в сутолоке винно-водочных магазинов.
Выпили все, даже Ромуальд. Отказаться как-то не получилось.
— У нас в армии тоже такой парень был, как ты, Кром, — сказал Сидор. — Правда, выглядел он настоящим евреем, но упертым был, как кремень. Это, конечно, достойно некоторого уважения, но житья не дает никому. В первую очередь, тебе самому.
— Да у нас на корабле таких было — хоть караул кричи. Два года прошло — все, кричите «караул» все мичмана и младший командный состав, прячьтесь по норам, потому что кремни идут, — добавил второй армеец.
— Нет, я имею в виду — человек поступка, — уточнил Сидор. — Вот ты, Сундук, пошел бы своему годку горло резать за то, что тот деньги твои потянул два месяца назад?
— Чего я — безбашенный что ли? — хмыкнул поименованный «сундуком».
— А этот пошел, — кивнул Сидор на Ромуальда. — И наш жиденыш тогда пошел, по другому поводу, правда, но тем не менее. Почему? Гордыня, что ли? Смертный грех, говорят. Один из самых тяжких.
— Не укради и не убий, по-моему, гораздо тяжелее, — ответил Ромуальд.
