«Откуда в этой женщине такая жажда крови и мести? — Тухачевский невольно вздрогнул. — Впрочем, разве ее чувства отличаются от твоих чувств? Разве ты не столь же жесток?»
— Вам нравится памятник Петру? — неожиданно спросила она. — Этот гигант на бронзовом коне? Я мечтаю, чтобы он скакал на сумасшедшем коне в железных объятиях другого всадника — всадника революции. Представьте, он тоже скачет, обняв одной своей могучей рукой страшный стан Петра, а другой срывает императорскую тогу и, обагренный кровью полубога, уносится на освобожденном коне!
«Кажется, она бредит, — взволнованно подумал Тухачевский. — Вот женщина, которую я никогда в жизни не смог бы назвать своей женой».
И был крайне удивлен, когда Лариса, неожиданно оборвав себя на полуслове, заговорила совсем о другом:
— Я думаю, вас, товарищ командарм, интересует, что из себя представляет Каспийская флотилия? Конечно, вас уже посвятили в наши дела, но все же. — И заговорила быстро, отрывисто, будто старалась наверстать упущенное за неслужебным разговором время. — До революции в нее входили: канонерские лодки «Ардаган» и «Карс», посыльные суда «Геок-Тепе» и «Астрабад», вооруженные транспорты «Красноводск» и «Аракс». — Она столь же стремительно стала перечислять, какие орудия и пулеметы установлены на этих судах. — А вы знаете, что флотилия участвовала в Персидском походе Петра Первого? — Она снова углубилась в историю…
Как все это было давно!
С Ниной Евгеньевной жить было легко и радостно. Она умела незримо и естественно соединить возвышенное, духовное с земным и будничным. Вскоре у них родилась дочь. Ее назвали Светланой.
Они словно сговорились — Сталин, Молотов и Тухачевский. Дочерей всех троих звали Светланами.
3
Гражданская война давно завершилась, но эхо ее и в мирные дни гулко отдавалось в сердцах и душах людей, в особенности же в сердцах и душах военачальников. Она, эта война, проложила глубокий водораздел между их отдельными группами, как и следовало предполагать, по разным признакам: на объединение одних и на разделение других работали и неутихающая с годами зависть к чужому полководческому успеху; и коренное различие в оценках тех или иных сражений; и различие в возрасте, когда молодые предпочитают жить своим умом и скептически относятся к опыту своих предшественников, горя желанием свергать устоявшиеся авторитеты; и недоброжелательность к тем, кто, обгоняя других, особенно на крутых поворотах, вырывался вперед, получая более высокие звания и должности, что, по мнению и твердому убеждению военачальников противоположного лагеря, не было заслужено честным ратным трудом, но являлось прямым результатом протекций и покровительства со стороны сильных мира сего. Борьба между такими различными, непримиримыми группами велась то почти неприметно, как бы подпольно, исподволь, «под ковром», то взрывалась шумными разоблачениями и обвинениями под видом дискуссий по стратегическим и тактическим проблемам, что еще более накаляло атмосферу. Как и всегда в любых составных частях человеческого общества, говоря языком бессмертного грибоедовского сочинения, злые языки были страшнее пистолета.
После разрыва с Вересовым Тухачевский еще крепче, чем прежде, сдружился с Витовтом Путной. Еще бы не сдружиться! 27-я дивизия, которой командовал Путна, была прочной опорой Тухачевского и на Восточном и на Западном фронте, да и характер Путны импонировал командарму: до щепетильности исполнительный, сдержанный в разговорах, он порой взрывался эмоциями, особенно когда дело доходило до воспоминаний или же когда тот или иной разговор уже в зародыше таил в себе горячую дискуссию.
— Такой дивизии у меня уже никогда не будет! — горестно восклицал Путна, когда они вспоминали о гражданской войне. — Невельцы — отчаянные смельчаки; оршанцы — спокойные до умопомрачения в самом кровавом бою; минчане — ураган в наступлении и сгусток нервов при отходе; тверичи — холодные, но зато стойкие — не сдвинешь; петроградцы — буря и натиск; брянцы — завидная лихость!
— Ты, кажется, слишком идеализируешь свою дивизию, — стремясь подзадорить друга, усмехался Тухачевский. — Вроде у тебя не было ни поражений, ни слабых, а то и вовсе никудышных полков!
— Ты меня не заведешь, и не старайся! — воскликнул Путна, чувствуя, однако, что не может не завестись. — Конечно, порой случался и угар паники. Но сколько было сокрушительных атак! А какую отвагу показывали коммунисты! Мы их называли «пролетарско-партийными дрожжами». И ты не можешь оспорить того факта, что за годы борьбы у нас сложились и вычеканились своеобразные типы революционных бойцов и командиров. Они достойны того, чтобы сопоставить их с именами известнейших офицеров Великой французской революции! Такими, как Журдан, сменивший прилавок мелочной лавки на маршальский жезл, как Клебер, сын каменщика, не признававший свиста пуль над огромной косматой головой! Такими, как Гош, Дезе, Марсо…
— Неисправимый романтик! А я всегда считал тебя сухим прагматиком. Когда ты успел переродиться?
— Будто ты не романтик? Революции погибают, если они не овеяны духом романтизма! Тогда их просто называют смертоубийством.
— Да, есть что вспомнить, — задумался Тухачевский. — Как я был счастлив, когда твоя дивизия прибыла ко мне на Западный фронт!
— Да, это был переходец почти через всю страну! — загорелся Путна. — Девяносто шесть эшелонов моей дивизии мчались, делая по семьсот верст в сутки, тебе на подмогу. Пять тысяч километров! Красные ленты над каждым вагоном: «Даешь Варшаву!» И знаешь, — Путна лукаво улыбнулся, — невозможно было сохранить военную тайну — о том, что 27-я едет «на поляков», знала вся Сибирь. А кроме дивизии я привез еще три сотни добровольцев — патриотов своих частей, которые прежде отстали от нас из-за ранений и болезней. Когда я в Смоленске доложил о том, что прибыло больше бойцов, чем отправлялось, — не поверили! А как сомневались в боеспособности моих частей! Говорили: «Поляки — противник поосновательней колчаковцев». Реввоенсовет настаивал на том, чтобы моя дивизия перед боями была отведена на двухмесячный отдых. Представляешь?
— Ты рассказываешь об этом, будто я и не бывал на Западном фронте! — рассмеялся Тухачевский. — Я же как раз и приказал отозвать из твоей дивизии всяческие инспекции, которые беспрестанно внушали тебе и твоим подчиненным, что здесь вы должны забыть свои якобы легкие победы на востоке и помнить о том, что уровень военной подготовки и культуры польских офицеров очень высок и что польские части и соединения обладают большой маневренной способностью.
— А сколько было трудностей и невзгод! — Путна весь ушел в свои воспоминания. — Продовольствия — всего на десять суток. Ты же знаешь, восточный поход мы закончили, еще когда стоял санный путь, и на западе оказались без повозок. У меня было всего двадцать патронных двуколок, не было санитарного обоза. У артиллеристов — по одному зарядному ящику на орудие…
Он прервался и как-то загадочно уставился на Тухачевского.
— Все это мелочи, впрочем… Варшаву-то мы не взяли. Ты лучше скажи, товарищ комфронтом, теперь, по прошествии времени, тебя не мучает вопрос о том, что и сам стратегический план мог иметь какие-то ошибки?
Теперь завелся Тухачевский:
— Какую чушь ты несешь! Идея плана наступления была безукоризненной! Я приказал нанести сокрушительный удар по левому флангу польского фронта с глубоким охватом его конницей, с тем чтобы отбросить польские войска к болотистому Полесью. Да сколько бы лет, пусть даже веков ни прошло, никто не сможет опровергнуть преимущества именно такого плана! К тому же мы обладали тройным превосходством сил на всем протяжении фронта!
— Какая жарища стояла в те дни! — Путна думал о своем. — Поляки, отступая, поджигали леса, мы шли через дымы и пожарища. Помню, двое суток дивизия боролась не с поляками, а с пожарами. В песчаной почве застревали орудия и мотоциклы. И потом, ты не думай, что всегда был таким мудрым, каким себя считаешь. — Путна лукаво взглянул на Тухачевского.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился тот.
— Ты не забыл про Минск? Город был опоясан окопами с проволочными заграждениями. На севере — труднопроходимые болота, на юге — река Свислочь. Поляки не желали сдавать Минск. От тебя никаких указаний не поступало. И это в такой ответственный момент. Представь мое положение. Что лучше: ждать приказа или атаковать самостоятельно? И знаешь, я почему-то вспомнил историю буриданова осла, который, находясь между двух вязанок сена, не решился выбрать какую-либо одну из них и околел от истощения. И я решил: атаковать!
— И правильно решил! Дивизия выдержала экзамен, — одобрил Тухачевский.
— А помнишь такую станцию — Замошь? — снова оживился Путна. — Из Барановичей к нам поступило донесение, что на Лиду отправляется воинский эшелон польского уланского полка. Мы ответили, что путь свободен, будем встречать. И встретили! Эшелон прибыл с полным вооружением и попал в наши объятия! Мы получили прекрасный подарок: сто коней, да еще и все рыжие, со звездочкой на лбу!
