выращивать… Помните о папайе, не забывайте про нее, как бы трудно вам ни пришлось, — в душе надо сажать и растить это трудное дерево, в ваших каменных душах, — и пригрозил удивленным краса-горожанам, — выращу в конце концов вас, как плод папайи.
Уго ходил по улицам, спрятав руку с ножом под рубашкой, крепко прижав к себе желанный предмет. Лезвие холодило, но Уго в жар кидало от жути… Он всматривался в гулявших на улице краса-горожан. Кого? Не этого ли? И окинул взглядом Александро. Нет, разгневан сейчас… А если всадить нож в Джузеппе с его вздутыми мышцами? Прямо в горло. Нет, Джузеппе его самого придушит, как котенка. Что, если в Антонио? Нет, с ним Винсентэ, их двое… Уго не спешил; теперь, когда дошло до дела, он хотел все взвесить, рассчитать… Крепче стиснул нож, вздрогнул — показалось, что и чужак, Доменико, стоит с Винсентэ и Джузеппе, а он сторонился его почему-то. Может, Дуилио пырнуть? В живот? Нет, растерзают краса-горо-жане, кумир их… Тогда Дино? Его, пожалуй, не убьешь — юркий, верткий, самого Джузеппе бьет. А Артуро?
Доменико метался между инструментами.
Нет, за Артуро накажут родичи… А что, если ночного стража?..
В смятении разглядывал Доменико инструменты.
Прирезать Тулио?.. Нет, нельзя, любимец всего города. Крался по улице, согретый холодком ножа, Уго, крался на цыпочках и долго потягивал воздух, раздув ноздри. Может, Цилио? Нет, у него дружки, не спустят, укокошат. Подстеречь Леопольдино… Но он очень осторожный, и не увидишь ночью, как он скорчится, как польется кровь… Хорошо бы Терезу — красивая, и в ее крике будет особый смак… Но она и кричать не станет, ловкая, смелая, отнимет нож. А Сервилио? Страшно, с Каморой связан, сам проткнет ножом… А если старика какого-нибудь?..
И заползла в свирель, забытую у родника в траве, крохотная змея ииркола-чи. Затаилась, свернулась, подвернула под голову тонюсенький хвостик и повела своим взглядом змеиным по отверстию… Но виновен был Реса…
Уго оставил людную улицу, выбрал тихую, тесную, стал за углом, притаился и, выжидая, боялся дохнуть, но сердце так громко стучало…
Через три улицы с корзинкой в руках шла в его сторону Анна-Мария. Изумленно, испуганно, радостно слушала новый, дотоле не слышанный звук — под сердцем ее билось сердце ребенка.
Реса, найдя свирель, спрятал за пазухой и пустился домой, напевая беспечно. Рубаха на нем была плотная, и змея, затаившись, своей дожидалась минуты… Но виновен был Реса…
Здесь же припал к стене Уго, безумец, прижимал к груди острый нож, он слышал — приближались шаги… Напрасно касался струн Доменико; к его удивлению, ни одна не звучала, какую б ни тронул — не отзывалась…
Шла по улице Анна-Мария, властителю звуков великому равная — у себя, в своей комнате, но здесь — беспомощно слабая, боязливо пугливая, и еще этот стук сокровенный под сердцем… За углом, не смея дохнуть, поджидал ее Уго, и запах крови был уже в воздухе, приторный, терпкий… Реса пел, а потом приложился к свирели губами, и змея распрямилась, возбуждаясь лениво, оперлась о запевшее дерево хвостиком, изогнулась слегка, вытянув тельце. «Крепость выросла на горе, выросла в понедельный день, опоясалась она стеной, укрылась небом-шапкою, хе-хе-хе-е…» — беспечно пел Реса… Но виновен был Реса. По улочке шла уже Анна-Мария, а Доменико в комнате, дома, тщетно щипал беззвучные струны… И трепыхались наивные мошки — жертвы хищных растений… «Ги-ир нугалам, урмах нугалам»…
«Мне б такую обнять белотелую, и коснуться губами груди, хе-е-е…» — пропел Реса и снова припал к свирели губами, но виновен был Реса, виновен был и Предводитель; терзаемый совестью, забыл о любимом дожде, он метался в шатре, и метался скиталец среди инструментов: почему не звучат, почему он не слышит их звона, не оглох ли? И в отчаянье топнул ногой — стук раздался отчетливый, жертв своих дожидались болотные хищницы, растения-хищники, и дрожал, притаясь за углом, Уго, безумец, охваченный дрожью от звука шагов настороженных, окрепли, почуяли кровь — его глаз обитатели, исступленно забились вялые рыбки, Доменико ж так рванул струну, так неистово оборвал ее! Зазвенела струна обреченно, выдавая его, обличая, и тогда он расслышал… И кинулся прочь, выбежал из дому, а чуть в стороне юный безумец лицом к лицу с жертвой набирался сил из испуганных глаз беспомощной женщины-серны, и свалился у ног отца Реса, но виновен был Реса. «Когда не было змеи и не было скорпиона…» — вопил на своем языке исполин, и молила о жалости Анна-Мария взглядом прекрасных, косо прорезанных глаз, но мольба подстегнула юного Уго, безумца, — вскинул руку с ножом и вспомнил — «под лопатку, со спины ближе к сердцу», обошел ее, а Анна-Мария, с ребенком под сердцем, оцепенела, не шевельнулась, обронила корзину — нет, не отводите глаз, знаю, вам трудно, да, очень тяжко, но мы, я и вы, бродяги незримые и негодники, по словам краса-горожан, мы же знаем все, знаем, как Уго втянул глубоко терпко-приторный воздух, вскинул руку с ножом, юный безумец, и как сильно всадил под лопатку в роще найденный нож… Настоящий… И опрометью кинулся прочь, ошалело, то и дело глядя назад и не видя, что впереди, налетел на кого-то, повернул злобно голову и дрогнул — перед ним стоял Доменико… Оба замерли, изумленно смотря друг на друга, а за углом испустила дух Анна-Мария.
Уго в диком страхе рванулся с места, и Доменико, подумав: «Почему он меня избегает?» — тоже понесся дальше, но только в сторону Анны-Марии, и когда налетел на нее, упавшую ниц, и когда извернул к себе самую звучную умолкшую струну, оцепенел, потрясенный:
была совсем чужой, другому преданной…
В НЕВЕДОМЫЙ ГОРОД, В ПУТЬ…
Вы еще здесь? Опечалены… Знали бы, мне каково… И все же давайте обойдем Краса-город — скоро покинем его, пойдем за несчастным скитальцем… На опушке лесной холмик, цветами осыпанный… Доменико — ничком на постели, люди — торчком у стены, в доброте и в сочувствии невольно виновные, — в скорби тянешься к одиночеству. Соболезнуя, опускали на плечо ему руку, а он еще глубже зарывался в подушку лицом… Дальний запах волос Анны-Марии, скошенной… Анна-Мария в земле… Что ей там нужно… Перед глазами зримо, мучительно живо все, что случилось… Случилось! Погрузился в туман, навалилась страшная тяжесть, чьи-то руки и голоса: «Ах какое несчастье!», «Бедная женщина…» Горы цветов, их запах, душивший волосы Анны-Марии, и снова чьи-то «ах», чьи-то «эх», искренне переживали краса-горожане, ненадолго возвышенные горем… Повалясь на постель, скорбел Доменико. Кому
