Но это была только завязка. Людвигсон явился снова, действовать стал осмотрительнее, и спустя несколько месяцем" между торгашом и Даниэлем, который смотрел на все это как на веселую забаву, завязались по-настоящему деловые отношения. Людвигсон издавал на трех языках роскошный иллюстрированный журнал, посвященный вопросам изобразительного искусства; он предложил Даниэлю взять на себя составление статей на французском языке. (Характер молодого человека понравился ему с первого же дня, к тому же он сразу определил, что у Даниэля отменный вкус.) Работа была живая, на нее уходил весь досуг Даниэля, и вскоре он стал настоящим редактором французских выпусков журнала. У Людвигсона, тратившего на себя деньги бессчетно, было твердое правило - держать небольшой штат сотрудников; зато выбирал он их тщательно, поощрял самостоятельный почин каждого и за труды вознаграждал щедро. Даниэль скоро стал получать, хоть и не просил об этом, такое же жалованье, как и оба других редактора - англичанин и немец. Зарабатывать было необходимо, и Даниэль предпочел службу, никак не связанную с его жизнью художника. Кстати говоря, коллекционеры уже охотились за его рисунками, из числа тех, что Людвигсон отобрал для устроенной им частной выставки. Все те преимущества, которые Даниэль получал, завязав деловые отношения с торговцем картинами, помогали ему не только поддерживать благосостояние матери и сестры, но и жить в свое удовольствие; ему не приходилось выполнять какие-то неукоснительные дела, и ничто не мешало в часы досуга отдаваться работе по призванию.
Жак нагнал друзей на бульваре Сен-Жермен.
- ...и был невероятно удивлен, - продолжал свой рассказ Даниэль, когда в один прекрасный день меня представили вдовствующей госпоже Людвигсон.
- Вот уж не думал, что у твоего Людвигсона вообще может быть мать, вставил Жак, чтобы поддержать разговор.
- И я тоже, - согласился Даниэль, - да еще какая! Представь себе... Надо бы показать тебе набросок. Я, правда, сделал несколько, но все по памяти. И теперь страшно об этом жалею. Словом, представь себе мумию, которую клоуны надули воздухом для циркового номера! Старая-престарая египетская еврейка, - право, ей не меньше ста лет, - потеряла образ человеческий: до того заплыла жиром и обезображена подагрой; от нее разит жареным луком, она носит митенки, говорит выездному лакею "ты", а сынка называет bambino[31], ест один только хлебный мякиш, смоченный в красном вине, и всех потчует табаком.
- Старуха курит? - спросил Батенкур.
- Нет, нюхает. Темная табачная труха засыпает ожерелье из крупных бриллиантов, которое, уж не знаю, чего ради, повесил ей на грудь Людвигсон... - Он запнулся, ему самому смешно стало от фразы, пришедшей на ум: - Как фонарь, зажженный над грудой развалин.
Жак улыбнулся. Он всегда был бесконечно снисходителен к остротам Даниэля.
- Что же ему от тебя надо? Зачем он ни с того ни с сего открыл тебе эту омерзительную семейную тайну?
- А ведь ты угадал: у него новые замыслы. Каков хват!
- Да, хват, потому что он архибогач, а будь он бедняком, то был бы просто...
- Ну, пожалуйста, оставь его в покое. Мне он мил. И задумал он не такое уж плохое дело: выпустить серию монографий "Картины великих мастеров"; с головой весь в это ушел, собирается издавать сборники, буквально начиненные репродукциями, и продавать их по невероятно дешевой цене.
Но Жак уже не слушал. Ему стало не по себе, взгрустнулось. Отчего? Устал, переволновался за день? Досадно, что поддался уговорам, проведет шумно вечер. А ведь так хотелось остаться наедине с собой... Или просто воротничок натирает шею?
Батенкур протиснулся между ними и пошел посредине.
Он все выискивал удобный случай - пригласить их в свидетели при его бракосочетании. Вот уже несколько месяцев он днем и ночью только и думал об этом событии - лихорадочное вожделение просто изнуряло его, на глазах таяла его и без того щуплая фигура. И вот заветная цель уже близка. Истекла отсрочка, предусмотренная законом на тот случай, если родители не дадут согласия; и сегодня утром назначен день свадьбы: через две недели... От этой мысли кровь бросилась ему в лицо, он отвернулся, чтобы скрыть пылающий румянец, снял шляпу и вытер пот со лба.
- Стой смирно! - крикнул Даниэль. - Уму непостижимо, до чего ты в профиль смахиваешь на козленка!
И в самом деле - у Батенкура был длинный нос, достающий до верхней губы, ноздри, вырезанные дугой, глаза круглые, а в тот вечер прядка бесцветных волос закрутилась, взмокнув от пота, и торчала на виске, словно маленький заостренный рог.
Батенкур с унылым видом снова надел шляпу и устремил взгляд вдаль там, за площадью Карусели близ Тюильрийского сада, рдели клубы пыли.
"Жалкий блеющий козленок, - подумал Даниэль. - Кто бы мог предположить, что он способен на такую страсть. Идет на все: отрекается от своих принципов, порывает со своей родней ради этой женщины... вдовушки, которая на четырнадцать лет старше его!.. Да еще с подпорченной репутацией. Соблазнительна, но подпорчена..."
Легкая усмешка чуть тронула его губы... Вспомнилось ему, как однажды, прошлой осенью, Симон упросил его познакомиться с красавицей вдовой и что получилось через неделю. Правда, для очистки совести он сделал все, чтобы отговорить Батенкура от этого безумства. Но натолкнулся на слепую плотскую страсть; ну, а он, Даниэль, почитал всякую страсть, в чем бы она ни проявлялась, и поэтому стал просто избегать встреч с красоткой и вчуже наблюдал за тем, как развиваются события, предваряющие этот странный брачный союз.
- Вам повезло, а вид у вас невеселый, - сказал в эту минуту Батенкур, его уязвило насмешливое замечание Даниэля, и он решил сорвать досаду на Жаке.
- Как ты не понимаешь, ведь он же надеялся, что его не примут, сострил Даниэль. И тут его поразило сосредоточенное выражение, мелькнувшее в глазах Жака; Даниэль подошел к другу, положил руку ему на плечо и, улыбаясь, сказал негромко: - "...ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть!"
Жак сразу вспомнил весь отрывок, который Даниэль часто любил повторять наизусть:
"Горе тебе, если ты думаешь, будто счастье твое мертво только потому, что оно не такое, каким тебе мерещилось... Мечта о будущем - да, это радость, но радость осуществленной мечты уже совсем иная радость, и, к счастью, ничто в жизни не бывает похоже на нашу мечту, ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть".
И Жак улыбнулся.
- Дай-ка мне папиросу, - сказал он. Чтобы доставить удовольствие Даниэлю, он постарался стряхнуть с себя оцепенение. Мечта о будущем - да, это радость... Ему показалось, что какая-то еще неуловимая радость и вправду витает тут, над ним. Будущее! Проснуться завтра и через отворенное окно увидеть верхушки деревьев, озаренные солнцем. Будущее, Мезон-Лаффит и прохлада тенистого парка!
II. Вечер у Пакмель. - Даниэль знакомит Жака с обстановкой. - Обед. Мамаша Жюжю. Поль. Г-жа Долорес и сиротка. Даниэль и Ринетта. Поспешный уход Жака. - Даниэль похищает Ринетту у Людвигсона
На этой безлюдной улице, в квартале Оперы, вдоль тротуара стояло несколько машин - только они и привлекали внимание к фасаду кабаре без вывески, с опущенными занавесками. Грум толкнул вращающуюся дверь, и Даниэль, который чувствовал себя здесь как дома, посторонился, пропуская вперед Жака и Батенкура.
Появление Даниэля было встречено негромкими возгласами. Его тут называли "Пророком", и только кое-кто из завсегдатаев знал его настоящее имя. Да и народу было мало. Из-за стойки - из ниши, откуда белая винтовая лесенка с позолоченными перилами под стать позолоте на деревянной отделке стен вела на антресоли, в покои мадам Пакмель, - неслись звуки рояля, скрипки и виолончели, исполнявших модные вальсы. Столы были придвинуты к серым плюшевым диванчикам, и несколько пар танцевали бостон на алом ковре в неярких лучах заходящего солнца, притушенных гипюровыми занавесками. Под потолком беспрерывно жужжали винты вентиляторов; раскачивались подвески на люстрах и ветви пальм, а вокруг танцующих то и дело взвевались концы муслиновых шарфов.
Новая обстановка сначала всегда как-то опьяняюще действовала на Жака, и он послушно шел вслед за Даниэлем к столику, - отсюда видны были два зала, расположенные в ряд; в дальнем Батенкур уже танцевал, попав в окружение молодых женщин.
- Тебя всюду приходится силком тянуть, - заметил Даниэль. - Ну, а раз уж ты пришел, я уверен, что ты повеселишься. Ну, признайся же, кабачок уютный и милый.
- Закажи для меня коктейль, - буркнул Жак. - Сам знаешь какой, - с молоком, смородиной и лимонной цедрой.
Прислуживали юные gerls[32] в беленьких полотняных передниках и наколках, прозванные здесь "сиделками".
- Дай-ка я тебя хоть издали познакомлю с некоторыми из завсегдатаев, предложил Даниэль, пересев поближе к Жаку. - Начнем вон с той, в синем, с хозяйки. Зовут ее "мамаша Пакмель", хотя сам видишь, она еще довольно соблазнительная блондинка. Право, соблазнительная! Весь вечер снует среди своих постоянных молоденьких посетительниц с этой своей дежурной улыбкой: прямо как модная портниха, показывающая манекенщиц. Обрати внимание вон на того смуглого субъекта, вот он с ней поздоровался, а сейчас разговаривает с бледной девицей, которая только что танцевала с Батенкуром, да нет, поближе к нам, - это Поль, вон та блондинка с лицом ангела, правда, ангела чуточку распутного... Смотри-ка, она сейчас потягивает какое-то странное зелье: это, верно, зеленое кюрассо... Так вот, субъект, который стоя с ней разговаривает, - художник Нивольский, фрукт, каких мало: врун, жулик, но держится иногда по-рыцарски, прямо мушкетер. Стоит ему опоздать на свидание, и он уже уверяет, что у него была дуэль; и сам начинает в это верить. У всех он занимает деньги, всегда сидит без единого су, но таланта он не лишен, расплачивается своими картинами; и знаешь, какую штуку он придумал, чтобы было поменьше хлопот? Летом отправляется на природу, пишет на рулоне холста в пятьдесят метров длиной дорогу - самую обыкновенную дорогу с деревьями, повозками, велосипедистами, закатом солнца, ну а зимой сбывает эту дорогу по кускам, соответственно вкусу кредитора и размеру долга. Всех уверяет, будто он русский, будто бы владеет несметным числом "душ". Поэтому во время русско-японской войны все, разумеется, над ним трунили - вот, мол, торчит на Монмартре, разглагольствует о патриотизме в ресторанах. И знаешь, что он выкинул? Уехал. Целый год о нем не было слышно. И появился он только после падения Порт-Артура. Привез целую кучу военных фотографий, - вечно у него были набиты ими карманы, - и говорил: "Видите, голубчик, батарею на передовой? А за ней высоченный утес? А из-за утеса чуть-чуть высовывается дуло винтовки - это, голубчик, я и есть". Но только вот что, он привез также и несколько ящиков с этюдами и в следующие два года расплатился за все долги... сицилийскими пейзажами. Постой-ка, он почуял, что я говорю о нем, ужасно доволен и сейчас надуется, как индюк.
