Женщина взяла Надю за рукав:
— Милая! Легко было любить в девятнадцатом веке! Жёны декабристов — разве совершили какой-нибудь подвиг? Отделы кадров — вызывали их заполнять анкеты? Им разве надо было скрывать своё замужество как заразу? — чтобы не выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В коммунальной квартире — их бойкотировали? Во дворе у колонки с водой — шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сестры — толкали их к трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот восхищения лучшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах. Уезжая в Сибирь в собственных дорогих каретах, они не теряли вместе с московской пропиской несчастные девять квадратных метров своего последнего угла и не задумывались о таких мелочах впереди, как замаранная трудовая книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и чёрного хлеба нет!.. Это красиво сказать — в тайгу! Вы, наверно, ещё очень недолго ждёте!
Её голос готов был надорваться. Слезы наполнили надины глаза от страстных сравнений соседки.
— Скоро пять лет, как муж в тюрьме, — оправдывалась Надя. — Да на фронте…
— Эт-то не считайте! — живо возразила женщина. — На фронте — это не то! Тогда ждать легко! Тогда ждут — все. Тогда можно открыто говорить, читать письма! Но если ждать, да ещё скрывать, а??
И остановилась. Она увидела, что Наде этого разъяснять не надо.
Уже наступила половина двенадцатого. Вошёл, наконец, подполковник Климентьев и с ним толстый недоброжелательный старшина. Старшина стал принимать передачи, вскрывая фабричные пачки печенья и ломая пополам каждый домашний пирожок. Надин хворост он тоже ломал, ища запеченную записку, или деньги, или яд. Климентьев же отобрал у всех повестки, записал пришедших в большую книгу, затем по-военному выпрямился и объявил отчётливо:
— Внимание! Порядок известен? Свидание — тридцать минут. Заключённым ничего в руки не передавать. От заключённых ничего не принимать. Запрещается расспрашивать заключённых о работе, о жизни, о распорядке дня. Нарушение этих правил карается уголовным кодексом. Кроме того с сегодняшнего свидания запрещаются рукопожатия и поцелуи. При нарушении — свидание немедленно прекращается.
Присмиревшие женщины молчали.
— Герасимович Наталья Павловна! — вызвал Климентьев первой.
Соседка Нади встала и, твердо стуча по полу фетровыми ботами довоенного выпуска, вышла в коридор.
40
И всё-таки, хотя и всплакнуть пришлось, ожидая, Надя входила на свидание с ощущением праздника.
Когда она появилась в двери, Глеб уже встал ей навстречу и улыбался. Эта улыбка длилась один шаг его и один шаг её, но всё взликовало в ней: он показался так же близок! он к ней не изменился!
Отставной гангстер с бычьей шеей в мягком сером костюме приблизился к маленькому столику и тем перегородил узкую комнату, не давая им встретиться.
— Да дайте, я хоть за руку! — возмутился Нержин.
— Не положено, — ответил надзиратель, свою тяжёлую челюсть для выпуска слов приспуская лишь несколько.
Надя растерянно улыбнулась, но сделала знак мужу не спорить. Она опустилась в подставленное ей кресло, из-под кожаной обивки которого местами вылезало мочало. В кресле этом пересидело несколько поколений следователей, сведших в могилу сотни людей и скоротечно сошедших туда сами.
— Ну, так поздравляю тебя! — сказала Надя, стараясь казаться оживлённой.
— Спасибо.
— Такое совпадение — именно сегодня!
— Звезда…
(Они привыкали говорить.) Надя делала усилие, чтоб не чувствовать взгляда надзирателя и его давящего присутствия. Глеб старался сидеть так, чтоб расшатанная табуретка не защемляла его.
Маленький столик подследственного был между мужем и женой.
— Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного, хвороста, знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.
— Глупенькая, и этого не нужно! Всё у нас есть.
— Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел… Есенина читаешь?
Лицо Нержина омрачилось. Уже больше месяца, как был донос Шикину о Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещён.
— Читаю.
(Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!) Хотя в комнате было вовсе не жарко, скорее — нетоплено, Надя расстегнула и распахнула воротник — ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о которой он почему-то молчал, ещё и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет блузки оживил её лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.
Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену — лицо, и горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом — самым важным в свидании, и как бы выдвинулась навстречу ему.
— На тебе кофточка новая. Покажи больше.
— А шубка? — состроила она огорчённую гримаску.
— Что шубка?
— Шубка — новая.
— Да, в самом деле, — понял, наконец, Глеб. — Шуба-то новая! — И он обежал взглядом чёрные завитушки, не ведая даже, что это — каракуль, там уж поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто мог бы отличить пятисотрублёвую шубу от пятитысячной.
Она полусбросила шубку теперь. Он увидел её шею, по-прежнему девически-точёную, неширокие слабые плечи, и, под сборками блузки, — грудь, уныло опавшую за эти годы.
И короткая укорная мысль, что у неё своей чередой идут новые наряды, новые знакомства, — при виде этой уныло опавшей груди сменилась жалостью, что скаты серого тюремного воронка раздавили и её жизнь.
— Ты — худенькая, — с состраданием сказал он. — Питайся лучше. Не можешь — лучше?
«Я — некрасивая?» — спросили её глаза.
«Ты — всё та же чудная!» — ответили глаза мужа.
(Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но и их нельзя было выговорить при чужом…)
— Я питаюсь, — солгала она. — Просто жизнь беспокойная, дёрганая.
— В чём же, расскажи.
— Нет, ты сперва.
— Да я — что? — улыбнулся Глеб. — Я — ничего.
— Ну, видишь… — начала она со стеснением.
Надзиратель стоял в полуметре от столика и, плотный, бульдоговидный, сверху вниз смотрел на свидающихся с тем вниманием и презрением, с каким у подъездов изваяния каменных львов смотрят на прохожих.
Надо было найти недоступный для него верный тон, крылатый язык полунамёков. Превосходство ума, которое они легко ощущали, должно было подсказать им этот тон.
— А костюм — твой? — перепрыгнула она. Нержин прижмурился и комично потряс головой.
— Где мой? Потёмкинской функции. На три часа. Сфинкс пусть тебя не смущает.
— Не могу, — по-детски жалобно, кокетливо вытянула она губы, убедясь, что продолжает нравиться мужу.
— Мы привыкли воспринимать это в юмористическом аспекте.
Надя вспомнила разговор с Герасимович и вздохнула.
— А мы — нет.
Нержин сделал попытку коленями охватить колени жены, но неуместная переводинка в столе, сделанная на такой высоте, чтобы подследственный не мог выпрямить ног, помешала и этому прикосновению. Столик покачнулся. Опираясь на него локтями, наклонясь ближе к жене, Глеб с досадой сказал:
— Вот так — всюду препоны.
«Ты — моя? Моя?» — спрашивал его взгляд.
«Я — та, которую ты любил. Я не стала хуже, поверь!» — лучились её серые глаза.
— А на работе с препонами — как? Ну, рассказывай же. Значит, ты уже в аспирантах не числишься?
— Нет.
— Так защитила диссертацию?
— Тоже нет.
— Как же это может быть?
— Вот так… — И она стала говорить быстро-быстро, испугавшись, что много времени уже ушло. — Диссертацию никто в три года не защищает. Продляют, дают дополнительный срок. Например одна аспирантка два года писала диссертацию «Проблемы общественного питания», а ей тему отменили…
(Ах, зачем? Это совсем не важно!..)
— … У меня диссертация готова и отпечатана, но очень задерживают переделки разные…
(Борьба с низкопоклонством— но разве тут объяснишь?..)
— … и потом светокопии, фотографии… Ещё как с переплётом будет — не знаю. Очень много хлопот…
— Но стипендию тебе платят?
— Нет.
— На что ж ты живёшь?!
— На зарплату.
— Так ты работаешь? Где?
— Там же, в университете.
— Кем?
— Внештатная, призрачная должность, понимаешь? Вообще, всюду птичьи права… У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно…
Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в милиции её давно должны были выписать со Стромынки и совершенно по ошибке продлили прописку ещё на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но тем более нельзя было этого сказать при сержанте МГБ…
— … Я ведь и сегодняшнее свидание получила… это случилось так…
(Ах, да в полчаса не расскажешь!..)
— Подожди, об этом потом. Я хочу спросить — препон, связанных со мной, нет?
— И очень жёсткие, милый… Мне дают… хотят дать спецтему… Я пытаюсь не взять.
