– Я не могу вернуть Харроу, – отозвалась Пиппа. – Харроу ушел навсегда… как ваша жена.
Мистер Доусон дернулся.
– Но у вас ведь остались воспоминания о ней, не так ли? – быстро продолжила Пиппа. Ей очень не хотелось причинять ему боль в таком состоянии умопомрачения, но она должна попробовать пробиться к его разуму. – Воспоминания о вашей дорогой супруге утешают вас точно так же, как вы помните Харроу, прибежавшего к вам с предложением почистить ваши сапоги.
Он ничего не сказал, но уронил голову.
– Лучшее в воспоминаниях – это то, что хорошие остаются с нами навсегда, – мягко проговорила Пиппа. – Они предлагают утешение, когда вам одиноко. И потом, вы всегда можете поделиться ими с друзьями. – Она помолчала, давая ему время осознать ее слова. – Я хочу быть вашим другом – я, Пиппа. Мы вместе можем смеяться над Харроу и над тем, как он вечно попадает в передряги, и можем говорить о вашей жене.
Мистер Доусон по-прежнему смотрел в пол, но испустил вздох, который дал Пиппе надежду. Безвольно опущенные плечи, уязвимая макушка с поредевшими седыми волосами и разжавшиеся кулаки на коленях побудили Пиппу взять руку старика и крепко сжать ее.
– Я очень сожалею, мистер Доусон. Сожалею о потере вашей жены. И мне жаль, что вы не в полной мере использовали возможность построить те искусственные руины в Тарстон-Мэнор так, как могли бы. Я предлагаю сейчас вернуться туда, в дом вашей кузины, где вас нежно любят, и сказать лорду и леди Тарстон, что мы бы хотели снести те руины и построить новые.
Он медленно поднял взгляд.
– Но уже слишком поздно.
– Нет, не поздно. – Она улыбнулась ему.
– У меня не получится, – жалобно сказал он. – Я никто.
– Что ж, быть никем не так уж и плохо. – Ей совсем не обязательно быть следующим месье Перро. Ее вполне устраивает быть Пиппой. – Мы все никто, мистер Доусон. Даже те, кто что-то собой представляет, порой испытывают то же чувство.
– Правда?
– Да, – твердо отозвалась она. – Уверена в этом. И самое хорошее в том, что быть никем – это возможность быть самим собой. Много ли важных персон могут сказать о себе то же самое?
Он тихонько усмехнулся:
– Не много.
– Держу пари, они отдали бы все, что угодно, чтобы иметь свободу снова быть никем – иметь возможность вволю бродить по пустоши и быть частичкой пейзажа, читать когда и сколько хочешь или размышлять часами, не беспокоясь о том, что от твоего гения все время чего-то ждут. – Интересно, сколько таких, как она, пришлось прогонять месье Перро? – А что, если мы попросим Грегори помочь вам? Вы можете построить руины вместе.
Чем больше она думала об этом, тем больше ей нравилась эта мысль. Грегори мог бы быть своего рода наставником для мистера Доусона. И в то же время сам многое почерпнул бы из опыта пожилого человека со множеством сожалений.
У Грегори все еще есть время, у мистера Доусона его уже нет.
Глаза ее смятенного друга смягчил интерес и, быть может, чуть-чуть радостное волнение, но он ничего не сказал, просто сидел, заламывая руки.
– И не переживайте из-за того, что произошло, – успокоила она его. – Когда нас найдут, я скажу, что вам просто нужен отдых. И внимание. У вас не будет никаких неприятностей. Обещаю вам, мистер Доусон, что Грегори будет помогать вам с руинами. И я тоже буду с вами, как Пиппа, потому что являюсь ею, и мы вместе отпразднуем ваш великий триумф. Думаю, что на этих руинах должна быть табличка с посвящением вашей любимой жене.
Плечи старика затряслись, и Пиппа пересела к нему на сиденье. Она дала ему поплакать у нее на плече и обнимала, бормоча мягкие, утешающие слова. А когда почувствовала, что прошло достаточно времени, отодвинулась и сказала:
– Сейчас я скажу вознице, чтобы вез нас назад в Тарстон-Мэнор. Вы готовы ехать?
Он кивнул, и она сняла с себя сюртук и сделала что-то вроде подушки ему под голову. Потом подняла на сиденье его ноги и убедилась, что он удобно устроен, чтобы поспать. Через несколько минут он задремал. Пиппа открыла дверцу кареты и крикнула вознице – Квадратной Челюсти, – чтобы разворачивался.
– Святые угодники, вы кто? – вскричал он.
Ох ты, Боже мой, она и забыла, что распустила волосы! Что ж, этот спектакль в любом случае закончится, когда они прибудут в Тарстон-Мэнор.
Она усмехнулась:
– Я – леди Пиппа Харрингтон, а Харроу навсегда исчез. Веди себя прилично, молодой человек, и если доставишь нас обратно в Тарстон-Мэнор в целости и сохранности, я попрошу леди Тарстон дать тебе второй шанс. Но лучше тебе больше никогда не быть жестоким и эгоистичным наглецом. Я буду писать кухарке каждые три месяца в течение трех лет, чтобы проверять тебя, и если ты хоть чуть разочаруешь меня, натравлю на тебя лорда Уэстдейла.
Он был настолько ошарашен, что лишился дара речи.
– И еще, к твоему сведению, тебя могут повесить за похищение человека. – Она наслаждалась своей речью. – Если тебя раньше не пристрелит лорд Уэстдейл, который наверняка уже где-то близко.
– Пожалуйста, не дайте случиться ни тому ни другому, миледи. – Голос кучера дрожал.
– Что ж, тогда тебе лучше согласиться на мои условия. Передай то же самое своему дружку Кокни, иначе я позабочусь, чтобы его выгнали взашей. Или еще что похуже.
– Слушаюсь, миледи. – Квадратная Челюсть был бледнее обычного. – Конечно, миледи.
Она захлопнула дверцу, и карета, развернувшись, покатила в обратный путь.
Откинувшись на сиденье, Пиппа почувствовала, что дрожит с головы до ног. Но через несколько минут дрожь прошла, и на нее снизошло ощущение покоя. Она знала, что стоит еще немножко подождать, и она услышит голос Грегори.
Только мысль об этом удерживала ее от слез по мистеру Доусону, от сожалений по упущенной возможности уехать в Париж – будут и другие возможности, сказала она себе, – и от тревоги о том, что принесет ей будущее.
Потому что теперь она возвращается в Пламтри, чтобы снова увидеть дядю Берти и призвать к ответу мистера Трикла и мистера Хоторна за их возмутительное поведение. Жаба, по всей видимости, пытался продать ее Хоторну за спинами мамы и дядюшки Берти.
Она скажет дяде Берти и маме, что не намерена сдаваться и так или иначе отправится в Париж – не в Лондон – и возьмет с собой маму. А уж там как-нибудь найдет способ работать с величайшим в мире кондитером.
Она старалась задвинуть поглубже свою сердечную печаль о Грегори, о том, что он, возможно, все еще любит Элизу, но трудно было совсем не думать об этом. Даже не принимая во внимание ее чувства, все это так грустно. Так трагично. Ей было так жалко Грегори. Если Уолтер его сын, как горько и больно должно быть Грегори от того, что он не может назвать себя его отцом!
