А уж чтобы статую в полный рост да из камня… Кишка тонка оказалась у заводских «микеланджело». Да оно им и ни к чему – утвержденные госкомиссией образцы из Москвы привозили, а вождей отливать дело такое: чуть отступишь от оригинала – загремишь на Колыму за милую душу. Это тебе не «пионер гипсовый» артикул такой-то и не девушка с веслом для украшения парков культуры и отдыха. Времена после смерти всеми любимого Отца Народов хоть и помягче стали, а все равно за надругательство над светлыми образами по головке не гладили. Собрали как-то по недосмотру Ильича с двумя кепками – одна в левой руке к груди прижата, а вторым головным убором он в светлые дали коммунизма указывает. Скульпторы-то особенно не баловали разнообразием – все, как один, лауреаты, друг у друга срисовывали. Брак, конечно, спору нет – кого-то квартальной премии лишили, кого-то строгим выговором пожаловали, кого-то даже не парткоме пропесочили, а статую… Да что с ней делать, со статуей-то? Списали и в переплавку… А один из молодых рабочих возьми да и пошути – еще и голову в кепке ей приварил от другой модели. Так и получился Ленин троекепочный. Смех смехом, а паренька забрали и статью соответствующую припаяли, чтобы не выпендривался. Не горшки ночные, чать, клепает – передний край идеологического фронта, понимать нужно…
И пошло-поехало. На двух-трех «спокойных» один веселый покойник попадается. И не подкопаешься. Пробовали следить, так оно себе дороже вышло – у соглядатаев тоже крыша поехала. Твердят в один голос, что памятники в полночь оживают, и все тут. Одни, мол, там остаются, беседуют друг с другом вроде, другие домой намыливаются, чтобы родных повидать… Да и с родными не все в порядке. Схоронят дорогого человека вроде, а через пару дней смотришь – траур долой, веселые, жизнерадостные. Будто не на тот свет родича проводили, а на курорт проехаться.
Словом, к концу пятидесятых на кладбище уже целая рота «черных горожан» выстроилась, а то и больше. И тут-то до кого-то дошло, что воплощаются в камне только покусанные неведомыми вампирами. Да и помирают они самыми что ни на есть неестественными путями, а чтобы от старости или болезни какой затяжной – ни-ни, да и стареют не в пример медленнее. Другими словами, кусаки эти не только удачу да здоровье давали, но и жизнь вечную… Ведь в кого ни ткни в городе, все ЗНАЛИ, что памятники эти живые. Знали, да не говорили никому, кроме своих, потому что кто его знает, может, разболтаешь кому, а зверек этот, что кровью питается, тебя возьмет да и обойдет…
Разделился город на три части. Одни веселились, черпали от жизни полной чашей, старухи с косой не боялись, другие помалкивали да надеялись, что их тоже приметят благодетели, а третьи разочаровались да зло таили. В один прекрасный момент сразу три семьи снялись, да и отчалили куда-то. Болтали, что на стройку какую-то завербовались, на Братскую ГЭС или куда еще. А перед отъездом кто-то из них пробрался на кладбище да переколотил штук десять статуй кувалдой. Они ведь хоть и твердые, но хрупкие… Да еще в городе добавил по старинным, вообще тут никаким боком не замешанным. Все вы, мол, болваны каменные, одним миром мазаны… И уехал со спокойным сердцем. А через полгода весточка пришла кому-то из оставшихся: погиб тот мужик, и очень странным образом. Совсем как сержант и мальчишка-подрывник. Уж после этого скульптуры никто и пальцем тронуть не смел…
– Вот такие чудеса природы, – закончил Роман и снова надолго присосался к стакану с водой.
Странное дело: теперь он совсем не казался Жене его ровесником. Словно проступал сквозь моложавую оболочку милиционера зрелый, много повидавший, умудренный опытом мужчина.
– Что, высчитываешь, сколько мне лет? – угадал его мысли старлей. – Сколько дашь?
– Ну-у… – подумал Женя, прикинув на взгляд возраст собеседника: тридцать три – тридцать пять, от силы тридцать семь, и рубанул: – Сорок! Может даже сорок пять.
– А пятьдесят четыре не хочешь?
– Что-о-о!!!
Роман ухмыльнулся и поднес к носу искусствоведа сжатый кулак.
Сначала тот испуганно отшатнулся, но потом понял, что этим хотел сказать старший лейтенант: на костяшках пальцев он увидел старую, расплывшуюся уже, бледно-синюю татуировку «1–9 – 5…».
Тейфелькирхен, блок 9А, 1944 год.Заключенный номер 12658 долго лежал в темноте с открытыми глазами, напряженно вслушиваясь в многоголосый храп, сонное бормотание, стоны и надсадный кашель, то и дело доносящийся отовсюду. Барак, конечно, был оборудован добротно, но осенняя погода за тонкой дощатой стенкой не радовала теплом, и «лагерные доходяги», которые составляли большинство его обитателей, беспрестанно болели. Не добавляли здоровья и промозглые сквозняки…
Когда-то давным-давно у «номера 12658» были фамилия, имя и даже отчество, семья, уважение сослуживцев, маленькие человеческие радости… Сейчас остался только номер, нашитый на полосатую мешковатую робу с красным треугольником и литерой «R» на груди. И кличка Седой, которую все считали производной от совершенно белых волос соседа по бараку.
Порой бывший старший лейтенант Красной армии Владимир Алексеевич Седов ловил себя на мысли, что вся предвоенная жизнь всего лишь сон. Нечто вроде видения котелка с баландой, являвшегося, стоило прикрыть глаза, весь первый год скитаний по концлагерям и пересыльным пунктам.
Вожделенная, исходящая сытным паром посудина покачивалась совсем близко. Кожа ощущала исходящее от нее тепло, нос улавливал аромат вареных овощей, рот переполняла голодная слюна… Но стоило протянуть к ней дрожащие руки, как она исчезала, таяла в воздухе, чтобы мгновение спустя появиться снова – таким близким и таким недосягаемым видением.
А потом, когда целый год пришлось ворочать тачки с кирпичом, месить раствор, подтаскивать на плечах арматуру, доски и трубы то на одной стройке, то на другой, сны вообще исчезли. Стремление набить желудок любой ценой уступило одному желанию – добраться до нар, свалиться на тощий соломенный тюфячок, подстилку из эрзац-пробки или вообще на голые доски и смежить веки хотя бы на несколько часов. И вместо снов про еду из темноты являлись одни лишь глаза, полные бесконечной жалости, скорби, сострадания безымянному доходяге. Лишь какой-то частичкой сознания бывший старший лейтенант Седов ощущал, что это – глаза его матери…
Сколько раз клял себя бывший офицер, что тогда в сорок первом, под Смоленском, лежа с распоротым пулей боком рядом с лениво догорающим танком, не решился вынуть из кобуры «ТТ» и… поступить, как подобает в подобных случаях. А еще, что не схватился за ту же кобуру, когда из-за березок появились и направились к нему двое в кургузой мышиной форме с закатанными до локтей рукавами да автоматами поперек пуза… А еще – что не бросился на колючую проволоку, когда затянулась рана на ребрах… А еще… А еще…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
