Томас.
Он кинулся через двор и открыл дверь прежде, чем успел взвесить последствия. Лестница была в огне, ветер раздувал пламя, и все здание превратилось в пылающий факел, от которого он отпрянул. Из-за удушливого дыма было нечем дышать. Он отвернулся и, прикрывая лицо поднятой рукой, побежал вдоль узкого коридора, открыл дверь первой спальни.
— Томас! — Он не имел представления, где спит Томас. — Томас!
Эта спальня была пуста. Распахнул вторую дверь.
— Томас!
Сейчас он находился точно под гостиной Родди. Из-за дыма он ничего не видел. Дым ел глаза, из них текли слезы. Он закашлялся.
— Томас!
Его голос превратился в хриплое карканье. Пробираясь сквозь дым, он нащупал дверь еще одной спальни. Здесь, слава Богу, воздух был немного чище.
— Томас!
Ему ответил громкий плач. Не было ни минуты, чтобы вздохнуть с облегчением или вознести слова благодарности за то, что ребенок еще не задохнулся. Было очевидно, что обуглившийся потолок спальни вот-вот обрушится. Едва Джон сгреб Томаса и поднял его с кровати, как с потолка упал огромный кусок штукатурки и обуглившиеся рейки посыпались сверху с грохотом, похожим на грохот камнепада. Он взглянул наверх и увидел похожую на кратер дыру с неровными краями, и в ней — адское пламя. Томас испустил пронзительный вопль, а Джон прижал лицо малыша к плечу и, спотыкаясь, выбрался из комнаты.
Едва он ступил на порог, как остатки потолка рухнули вниз, и пол, ковер, кровать Томаса и все вокруг погибло под лавиной горящих обломков.
Рокот самолета из Лондона, опоздавшего из-за встречного ветра на пятнадцать минут, было слышно задолго до того, как он появился в поле зрения. Вечер выдался темный, со штормовым ветром и низкой облачностью. Он неожиданно вынырнул из плотного мрака в конце взлетной полосы и приземлился на черный, покрытый лужами асфальт. Вскоре после этого началась обычная суета. Грузовики и цистерны со всех сторон стали подъезжать к самолету. Двое мужчин в черных непромокаемых комбинезонах подкатили трап. Открылись двери, и на верхней ступеньке трапа появилась стюардесса. Пассажиры медленно начали сходить по трапу и зашагали через бетонированную площадку, продуваемую всеми ветрами, к зданию аэропорта. Они с трудом удерживали в руках чемоданы, корзинки и растрепанные свертки. Ветер старался сорвать с них одежду, а они пытались увернуться и спрятать голову от дождя. С одной женщины ветром сорвало шляпу.
Виктория, засунув руки в карманы пальто, стояла внутри у стеклянных дверей, ожидая Оливера. Другие встречающие один за другим уходили, встретив друзей или родственников. «А вот и ты, дорогой. Хорошо долетел?» Нежные поцелуи. Вошли две монахини, встреченные священником в небольшой черной шапочке, положенной католическому пастырю. «Я на машине, она ждет нас», — сказал он деловым тоном. Затем появилась женщина с целым выводком детишек и без мужа, который мог бы ей помочь. И, наконец, несколько бизнесменов с портфелями.
Поток пассажиров заметно поредел. Оливера все не было. Она представила его сидящим в кресле салона в ожидании, когда кончится толкотня в проходах и дверях. Потом он выпрямит свои длинные ноги, достанет пальто и неспешной походкой пройдет к выходу. Может быть, остановится поболтать со стюардессой. Виктория грустно улыбнулась при мысли о том, как хорошо она знает его повадки.
— Извините.
Голос послышался прямо у нее за спиной. Виктория вздрогнула и обернулась. Она увидела бизнесмена в котелке, с портфелем и в жестком накрахмаленном воротничке.
— Вы случайно не мисс Виктория Бредшоу?
В руке он держал конверт.
— Да, это я.
— Я так и подумал. Это письмо для вас. Ваш друг просил меня передать его вам.
— Мой друг? — Она не спешила брать письмо.
— Молодой человек с бородкой. Боюсь, я не запомнил, как его зовут. Он просил отдать письмо вам.
— Но разве его не было в самолете?
— Нет, он не смог полететь. Мне кажется, вы все узнаете из письма.
Виктория вынула руку из кармана и взяла письмо. Она увидела написанные плотным почерком Оливера слова: «Мисс Виктория Бредшоу».
— А где он?
— Он сказал, что не может лететь этим рейсом. Еще он рассказал мне, как вы выглядите, и попросил отдать вам письмо.
— Понятно. Благодарю вас. Я… извините за причиненное вам беспокойство.
— Никакого беспокойства, уверяю вас, — заверил он. — А теперь я должен идти. Жена ждет меня в машине. Она уже, наверное, беспокоится, не случилось ли что со мной.
Он стал пятиться назад, торопясь уйти. Потом коснулся шляпы рукой со словами «прощайте».
— До свидания.
Она осталась одна. Все разошлись. Лишь несколько человек из обслуживающего персонала быстро перемещались по аэропорту. Какой-то человек в рабочем комбинезоне катил тележку с багажом. Потрясенная Виктория стояла в полном замешательстве, держа в руке письмо Оливера, не понимая, что ей с ним делать.
На другой стороне зала прибытия она увидела небольшой буфет. Она пересекла зал по полированному полу, села на один из высоких стульев и заказала чашку черного кофе. Милая приветливая женщина налила ей кофе из электрического кофейника.
— Вам с сахаром?
— Нет, спасибо.
Она вскрыла конверт и вынула письмо.
— Ужасная ночь, а?
— Да.
Она открыла сумочку, нашла кошелек и заплатила за кофе.
— Вам далеко ехать?
— Да. Мне нужно в Сазерленд.
— О Господи, как далеко. Вам еще дальше, чем мне.
Виктория развернула письмо. Он напечатал его на машинке.
Душа преисполнилась холодом, предчувствием беды. Она обхватила рукой кружку с горячим кофе и стала читать.
«Фулем
Вторник, 24 февраля.
Виктория!
Если бы я был другим человеком, я бы начал это письмо с того, как трудно его писать. Но я не собираюсь этого говорить, потому что мне никогда не было трудно писать, даже когда я садился писать письма, подобные этому.
В Шотландию я не вернусь. Я провел весь день с моим агентом, и он очень хочет, чтобы я поехал с ним в Нью-Йорк, где режиссер по имени Сол Бернстайн уже ждет, чтобы подписать со мной контракт и начать работу над постановкой моей пьесы „Человек во тьме“ на Бродвее с большим, как я надеюсь, размахом.
Так что я улетаю в Нью-Йорк из аэропорта Хитроу сегодня вечером».
Но он не может так поступить со мной.
О, еще как может. Не в первый раз.
«Я не знаю, когда я вернусь. В этом году, в будущем году, когда-нибудь или никогда. И уж никак не в ближайшем будущем. Слишком многое поставлено на карту относительно моего будущего. Слишком многое надо обдумать. Слишком много замыслов роится в моей голове.
