макета и затем заваливаясь набок, когда корабль начал широкий разворот к западу. Под ним проплыл остров Уайт — скромный зеленый осколок, купающийся в сиянии океана; и вот они уже были над Ла-Маншем, и Англия сжималась и таяла под их правым крылом. Гас забрал чемодан и ушел вниз; он был счастлив, что разделил радость триумфа с отважными людьми, бороздящими это новое, безграничное море.
Короткий, шедший в направлении кормы коридор вел к Гранд-салону, где пассажиры могли и других посмотреть, и себя показать. Они сидели за столами, наслаждаясь видами через большие круглые окна, и задавали бармену жару. Помещение было не столь обширным, как обещало название, но невидимый купол потолка, на который скрытые от глаз механизмы передавали изображение мерцающих звезд и плывущих облаков, создавал иллюзию простора. Протолкавшись через толпу, Гас поймал взгляд проводника; тот отвел его в каюту. Она была миниатюрной, но в ней было все необходимое, и Гас, с облегчением опустившись в кресло, некоторое время отдыхал, глядя в иллюминатор. Его багаж был уже здесь, и Гас знал, что внутри лежат оставшиеся не просмотренными бумаги, которыми он должен заняться. Но сейчас он сидел спокойно, любуясь простотой и удобством устройства каюты, тем, как легко складываются на ночь стул и стол, давая возможность выдвинуть койку, а также подлинной литографией Пикассо, висевшей перед ним на стене. Но в конце концов он зевнул, потянулся, расстегнул воротничок, открыл чемодан — и сел работать. Когда подали сигнал к ленчу, он и с места не сдвинулся, лишь попросил, чтобы ему принесли пинту бочкового «Гиннесса» и завтрак по-крестьянски — хлеб, сыр и пикули. После такой незамысловатой трапезы хорошо работалось, но к тому времени, как позвонили к обеду, желание отложить работу пересилило желание ее продолжать, и он присоединился к спутникам. На сей раз спутницей его оказалась севшая за один с ним столик леди преклонных лет, весьма богатая, но явно не аристократка. И то, и другое можно было легко понять по ее драгоценностям и по гласным в ее речи, так что, быстро покончив с обедом, Гас вернулся в каюту.
Пока он отсутствовал, его постель была выдвинута и расстелена; между простынями лежала электрогрелка, поскольку воздух в каюте охладили до освежающей, наилучшей для сна температуры, а поперек подушки Гаса ждала пижама. Часы показывали десять, но он перевел их на пять часов, поставив нью-йоркское время, — вставать придется чертовски рано. Триста миль в час, пятнадцать часов лета. В момент прибытия по местному времени, может, и будет десять часов пополуночи, но для его организма это лишь пять часов; и он решил лечь как можно раньше. Денек завтра будет горячий — и неделя, и месяц, и год… и горячка эта, похоже, навечно. Не это его заботило. Туннель стоил того, стоил и много больше. Гас зевнул, залез под одеяло и погасил свет. Штору на иллюминаторе он задвигать не стал, чтобы перед сном полюбоваться на плывущие в спокойном великолепии звезды.
Потом он с кем-то боролся, его тащили, он не мог вздохнуть, он умирал, его связывали. Он отбивался отчаянно, он пытался разделаться с несокрушимыми путами, он тщился звать на помощь, но и нос, и рот его были чем-то закрыты.
Это был не сон. Никогда он не ощущал запахов во сне, никогда его нос не попадал в подобную переделку; никогда прежде его не душил приторно-сладкий дурман эфира.
К этому моменту он уже все понял, вполне понял — и берег дыхание, задерживая его, старался не дышать. На Дальнем Западе он не раз помогал хирургу, подливая эфир в воронку у лица раненых, и научился задерживать дыхание, чтобы не нахвататься летучих, вызывающих головокружение паров. Это он и сделал сейчас, не зная, что происходит, но понимая, что стоит ему сделать еще хоть вдох — и он потеряет сознание.
Света не было, но, судя по тому, что он ощущал во время борьбы, по крайней мере два человека навалились на него всем своим весом, не давая двигаться. Что-то холодное сковывало его запястья; что-то перехватывало лодыжки. Теперь тяжелые тела лишь прижимали его к койке, а он еще пытался сопротивляться; и кто-то держал тряпку с эфиром на его лице, ожидая, когда он затихнет.
Это была пытка. Он боролся, как только мог, пока не позволил своим усилиям сникнуть; желание сделать вдох сменилось мучительной необходимостью его сделать, и наконец настал ужасный момент, когда подумалось, что если не будет вдоха, то он умрет. С почти самоубийственным усилием он выдержал и это и, уже погружаясь в бездонную тьму, почувствовал наконец, что тряпку убрали с лица.
Первым делом он, прочищая ноздри, выдохнул остатки отравленного воздуха из легких и затем, очень медленно — хотя все его тело, казалось, кричало, требуя вдоха, — беззвучно впустил в легкие тоненькую струйку снаружи. Едва успев сделать это, он почувствовал, как сильные руки схватили его, подняли и понесли к двери; она была чуть приоткрыта, и ее распахнули шире, чтобы его протащить. В коридоре тускло горело ночное освещение; Гас чуть приоткрыл глаза — так, чтобы они казались закрытыми, — и полностью расслабился, хотя его ударили о косяк, когда выносили.
Никого не было видно, никого, кто мог бы услышать крик, — впрочем, неизвестно, помогло бы это или нет. Только два человека, одетых во все черное, в черных перчатках и черных пучеглазых масках, раздутых у подбородка. Два человека, два грозных незнакомца, поспешно несущих его — куда?
К ожидавшему лифту, из которого, стоило открыть дверь, хлынул поток такого яркого света, что Гас сразу зажмурился. Но он успел узнать этот лифт, соединявший трюм и машинное отделение, в котором он побывал со старшим механиком. Что бы это значило? Его впихнули внутрь, и только тела противников, втиснувшихся вместе с ним, не дали ему упасть. Он чувствовал их дыхание; лифт пошел вверх; до сих пор не было сказано ни слова. Меньше чем за минуту эти два дикаря схватили и связали его, лишили, как они считали, сознания и теперь тащили куда-то — уж конечно, не с добрыми намерениями.
Ответ не заставил себя ждать. Левый машинный отсек; они повторяли тот путь, который Гас проделал утром. Вот и кессон. Одна дверь закрылась, другая открылась под змеиное шипение отсасывающего воздух клапана.
Вашингтон все еще не мог ничего поделать. Начни он бороться, его надолго лишили бы сознания. Хотя нервы его исступленно взывали о действии, пусть о каком-нибудь, лишь бы разрушить безмолвие и беспомощность, он не предпринимал ничего. К тому
