Я не верил своей удаче (эту способность я сохраню еще долго после того, как расстанусь с искусством) и, боясь опоздать, поднял на ноги своих носильщиков и поспешил в графскую усадьбу.
У ворот нас встретил один из кредиторов Лангера, тучный мужчина в шубе с медвежьим воротником и с окороками вместо рук. Уставившись налитыми кровью глазами на мои губы, он проникся моими проблемами и отвел к сетчатым загонам, стоявшим в густом хвойном лесу. Глухой верзила подобрал в шелестящей траве какой-то камень и сунул его мне под нос. Из камня высунулась морщинистая голова.
– Иисусе, что это?
– Дуду.
– Я должен его купить?
– Дуду бесплатно. Все остальное… – Его свободная ладонь сжалась в кулак и открылась шесть раз. Когда расчет завершился, в этой влажной клешне утонула моя рука.
Я приобрел двух бразильских черепах, четырех длиннохвостых попугаев из Малой Азии, пару павлинов, печального удода и облезлого бурого медведя, которого вроде бы поймали в баварских лесах, но при этом он начинал плясать каждый раз, как кто-нибудь бил в барабан. Мои помощники носились и падали, глотая помет и опилки, в попытках изловить павлинов; визгливые попугаи исклевали им все пальцы; медведь рычал и бил по цепи, накинутой на шею, всей тяжестью своего зада выступая против переселения из привычного грязного вольера, пока голод и перспектива заполучить ветчины на обед не заманили его в клетку. Ближе к вечеру, когда все животные были благополучно рассажены в клетки, мои помощники принялись охать, вздыхать и жаловаться на раны. Но их обиженные взгляды отражались от моих щек, никоим образом не задевая меня. Я был ужасно горд собой – ведь от кредиторов безумного графа Ульмского я получил такое редкое и диковинное создание, о котором не мог и мечтать.
Это был самец дронта, оставшийся от пары, присланной в Геную голландскими купцами. Я был безмерно доволен сей бескрылой животиной и укрепил его клетку дополнительными прутьями, чтобы она не пробилась наружу при помощи своего жуткого клюва.
– Страшная штука, – услышал я голос одного из сопровождающих. – Наверное, он им сможет пристукнуть даже лису.
– Или ребенка.
– Если захочет.
В первый же вечер, когда мы расположились на отдыху костра, дронт (или додо, как его называют некоторые) доказал свою способность развеселить даже самого мрачного из зрителей. Дронт – что-то вроде голубя-переростка, страдающего головной болью, – каркал, как ворона, и теребил прутья клетки языком цвета запекшейся крови. Один из молодых грузчиков приоткрыл дверцу и запустил внутрь мышь-полевку.
– Он ее съест, – заявил его приятель.
– Ставлю пфенниг, что нет.
– Стало быть, бьем о заклад.
Мышь, слишком напуганная, чтобы пищать, нашла убежище под гузкой птицы, которая этого даже и не заметила. Дронт ковырялся клювом в грудных перьях; потом он помахал бесполезными огрызками крыльев, моргнул – и сел прямо на мышь.
– Ух ты! – удивились носильщики. Дронт, изумленный не меньше, встал и принялся смотреть себе под ноги, как человек, изучающий свой стул. Он попятился, чтобы лучше видеть, и погрузил шпору в мышиное брюшко.
– Ну! Что я тебе говорил?
Дронт понюхал мышь, внутренности которой вывалились, как губы феи.
– Это он не специально, – сказал второй носильщик. Дронт задумчиво наклонил голову, а потом, явственно хрустнув позвонками, схватил мышь клювом. Раздался тонкий писк. Первый парень протянул руку за выигрышем. Но дронт не съел неожиданную добычу: он выронил мышь на пол и тотчас же забыл о ее существовании.
Увидев печальный исход этого эксперимента (и опасаясь, что в одно прекрасное утро мне скажут, что попугай подавился кровяной колбасой или удода задушил хорек), я приказал своим подручным не притрагиваться к животным. За день мы одолевали немалое расстояние. Мои люди шли пешком за груженой телегой, а я ехал верхом на осле. В полдень и ближе к вечеру престарелый медведь усаживался на задницу, словно двоечник, оставленный в наказание в классе после уроков, и наблюдал, как я ковыляю от клетки к клетке, разнося корм, который мне присоветовал безутешный служитель графа Ульма. Я был уверен, что, доставленные в сохранности, эти экзотические животные восстановят веру герцога в мои достоинства и что он снова прислушается к моим уверениям в том, что моя единственная забота – обеспечение его счастья.
Когда мы добрались до зеленых крепостных стен замка Фельсенгрюнде, стояла непривычная жара. Подъем на гору с тяжелым, копошащимся грузом был медленным и трудоемким. Лошади напрягались изо всех сил; возницы понукали коней и потели; болтливые попугаи, казалось, неимоверно размножились в узком ущелье. Уже после перевала Богоматери дорогу обступили немытые дети: рахитичные доходяги, покачивавшиеся на тонких ножках. Я позволил своим сентиментальным спутникам выставить напоказ птиц, медведя и пугливых черепах – на потеху этим детишкам. Наконец мы взобрались на знакомый холм – гремя клетками и соря перьями (а медведь в своей клетке печально попукивал) – и прибыли под стены замка, которые за три месяца нашего отсутствия успели помыть и подновить.
Альбрехт Рудольфус вновь улыбался при виде меня. Он был одет в мантию Ордена и льняной камзол с шелковой вышивкой, очень нарядный и красивый. На блестящей цепи висело нечто, похожее на рубиновый кулон, который при ближайшем рассмотрении (произведенном вашим рассказчиком, пока герцог ворковал над съежившейся черепахой) оказался пузырьком с ярко окрашенной жидкостью. Герцог немного повозился с забавными попугаями, согласился, что пара павлинов просто необходима в дворянской усадьбе, и послал на кухню за мясом. Ухватив свиную ногу каминными щипцами, он вытянул руку и просунул лакомство в клетку медведя.
– Ничего, ничего, – сказал Альбрехт Рудольфус. – Он не единственный, кто теряет аппетит после долгой дороги. Чего-то удод такой грустный, ему нужно дупло, чтобы он устроил себе гнездо. Я надеюсь, вы подрезали ему крылья, а то ведь он может и улететь. А здесь у нас… Господи Боже!
Дронту уже нездоровилось. Даже смотритель зверинца в самом Ульме не знал, чем его надо кормить. Голландцы продали вместе с птицей два мешка загадочной тропической ягоды, высушенной на соленом морском воздухе, но их семена не взошли, как предполагалось, после путешествия через дронтовы кишки, и мне пришлось взять птицу без единого зернышка – вернее, ягодки, – ее любимой еды. Объясняя это герцогу, я размышлял о своей ответственности. Пока что моей единственной заботой в жизни было мое собственное выживание. А теперь от моей доброты зависели жизни других тварей Божьих.
– Замечательный подарок. Молодец, Томмазо. Герцог погладил меня по голове.
Но прежде чем я успел ответить на его благодарность, он развернулся и побрел обратно к библиотеке искусств.
– Ваша работа, – сказал я слугам и подбоченившимся грузчикам, – еще не закончена. С сего дня двор перед банкетным залом становится герцогским зверинцем.
Меня потрясло ощущение возвращающегося могущества! Томмазо Грилли достаточно было лишь породить идею, и она сразу же начала воплощаться. Я чувствовал – как другие, наверное, чувствуют признаки зарождающейся любви, – что пришел подходящий момент для того, чтобы эфемерная идея стала принимать материальные формы: то, что жило лишь в воображении, вскоре приобретет плоть и зримую форму при помощи пары-тройки дюжин рабочих рук.
Адольф Бреннер вышел из своей мастерской, отряхивая грязную робу. Он спросил меня, как мне нравится состояние герцога.
– Великолепно. Пока меня не было, ты не показывал ему свои автоматы?
– Нет, конечно, нет.
– Но они ведь готовы?
– Осталось всего ничего: пара мазков краски. Ты куда?
– Ты можешь гордиться своими достижениями, Адольфо. Заводные дети. Маленький подвиг инженерии.
Я весело шагал, несмотря на ноющие после долгого сидения на ослиной спине ноги, к герцогу, который ждал меня – весьма вероятно, с бутылкой хорошего рейнского, – в святая святых, у себя в кабинете. Изобретатель схватил меня за воротник.
– Слушай, Томмазо, появился новый…
– …задор в походке герцога?
– Твое отсутствие в Фельсенгрюнде…
– …вдохнуло новую жизнь в нашу дружбу? Ты совершенно прав, дорогой Адольфо.
Глухой и самодовольный, я шагал в сторону библиотеки. Снаружи она выглядела как обычно. Стражник у входа вытянулся по струнке. Я поприветствовал его ленивой улыбкой и прошел мимо.
Внутри библиотеки, где раньше были статуи и гравюры, теперь зияла дыра с разбросанными там и тут кучами песка, грудами кирпича и строительным инструментом.
– Что… Что это такое?
– Вот об этом я и пытался тебе рассказать. Герцог переносит сюда свои покои. В библиотеку искусств.
– Не посоветовавшись со мной?
– Герцогиня даже не приходит сюда, чтобы посмотреть, как продвигается работа. Она считает это богохульной тратой времени и денег. Они формируют вокруг нее свой союз, Томмазо. Она стала воплощением их недовольства.
