Уже тогда то пламя ее любви пылало одинаково сильно в обоих их сердцах. Теперь же, после поселения его в СИЗО надолго, после того, как стало понятно, что это не пятидневная командировка, а реально предстоящая разлука со всеми вытекающими отсюда тяжестями и испытаниями, создавалось впечатление, что эти невзгоды подобно маслу подливались в этот огонь любви, и от этого становилось только жарче…
Но наверное в какой-то момент масла оказалось слишком много, и огонь кое у кого, захлебнувшись очередной волной, угас. Будучи уже практически полностью уверенным в Ирининой измене ему, Кулино сердце, борющееся за любовь до конца, и от этого подвешенное и распятое в мучительной муке, жаждало все-таки окончательной точки. По телефону такой разговор вести не представлялось возможным, поэтому Куля терпеливо, настраиваясь на встречу, как на запущенный визит к стоматологу, ждал прихода Ирины к нему в СИЗО.
Не легко пришлось ему и на этой встрече. Ситуация напоминала собой сценарий, где хирург проводил тяжелую операцию со вскрытием сам себе и без анестезии. Очень не хотелось, чтобы Ирина, испугавшись чего-то или по какой-то другой причине, увела суть реальных обстоятельств при ее разоблачении во вранье. Куля его сразу бы почувствовал, но от этого ему не стало бы легче. Поэтому с хирургической осторожностью, начав свой разговор из далека, демонстрируя спокойствие и мирный настрой, тщательно подбирая слова, Куля приступил к вскрытию. Осложнений не произошло. С первой секунды встречи по Ирине было заметно, что она тоже, чувствуя развязку, настраивалась на визит с тяжелым разговором. Глаза, интонация в голосе, скованность движений — все в ней говорило о сильной внутренней напряженности. Она ничего не отрицала, и что слегка Кулю удивило, не позиционировала даже себя при этом виноватой. Да, появился парень…, да, на пять лет моложе ее…, да, познакомились с ним на новой работе…, да, они встречались все это время у нее, т. е. в Кулиной квартире, так как она не могла оставить дочь одну…, да, он нормально относится к Настеньке… А на самый интересующий Кулю вопрос: "Почему так произошло?" Ирина ответила искренне чуть задумавшись: "Тебя ведь рядом нет…"
Так, на удивление, настраиваясь изначально на долгий разговор получилось, что через пять минут беседы тема исчерпалась и образовалась молчаливая давящая пауза, хотя выговорившимся и морально удовлетворенным Куля себя не чувствовал. Наоборот, захотелось много-много чего сказать, объяснить ошибочность ее пути, одернуть, переубедить, вывести из заблуждения, вдохновить как-то… Но что-то блокировало его на эти шаги. Не смотря на то, что ничего сногсшибательного Ирина не добавила к тому, что уже было и так понятно, эта ее откровенность, и еще только что жаждуемая им жирная точка, все-таки ввела Кулю в состояние шокового оцепенения. Похоже, что кинжальный удар в спину от его любимой и единственной достиг своего апогея.
Ирина в свою очередь, наверное, боясь открытых осуждений и заранее подготовившись к ним, продемонстрировала не очень убедительную, вперемешку со страхом, но уверенность и правоту своей позиции. Она заранее давала понять, что некоторые ее подозрения об изменах со стороны Кули в прошлой жизни, сегодня давали ей моральное право на то, в чем он, как ей казалось, может ее сейчас обвинить. Со стороны конечно такая Иринина позиция выглядела наивной и по-детски смешной, но возможно это и было бы смешно, если бы не было так грустно. Куле отнюдь не от этого, но решительно не хотелось ее в тот момент ни в чем обвинять или что-то доказывать, а тем более злиться на нее и обвинив в измене, пытаться как-то наказать. Ему наоборот очень захотелось обнять свою жену, прижать к себе крепко-крепко, и молча просто никуда не отпускать, но передергиваясь от ледяной волны мурашек по спине, Куля понял, что и этого он уже не может себе позволить сделать. Он смотрел на нее и будто видел свою любимую Иру, ее глаза, ее фигуру, но она вдруг в одночасье стала чужой ему, а обнимать чужую женщину, как свою, ему было дико и неловко. Так и получалось, что сердце хотело, а тело не слушалось и не подчинялось его командам. Было ощущение похожее, как бывает во сне. Ты видишь что-то или кого-то, хочешь дотянуться до него, но у тебя это просто не получается по необъяснимым причинам. Руки и ноги становятся тяжелыми и неадекватными, а субъект вожделения удаляется от тебя все дальше и дальше… с каждой твоей попыткой приблизиться…
После совершения основной части разговора, Куля так больше ничего внятного и не смог предпринять. Он ничего более не смог спросить у нее, не сообщил сам и не сделал. Похоже было на то, что операция прошла успешно, но анестезия все-таки была и еще не разветрелась полностью, реакция разума и тела были заторможены. Уже прощаясь с уходившей из следственного кабинета Ириной, он, как чужую женщину осторожно поцеловал ее в щеку, а потом долго, глядя в зарешетчатое окно, смотрел ей в след, наблюдая как она покидала его, шагая на выход из СИЗО по его двору. Куля запомнил этот момент на всю оставшуюся жизнь. Это был кульминационный момент и очень символический. Мрачные стены тюрьмы символизировали его настоящую жизнь и его темное страшное будущее, а уходящая Ирина уносила с собой все то светлое, что он когда-то имел в прошлой жизни. Куле хотелось очень сильно заорать, разорвать эти злополучные решетки, разбить бетонные муры, догнать свою любимую и вернуть себе свою судьбу, но руки, как во сне продолжали висеть веревками не слушаясь хозяина, а ноги превратились в каменные булыжники и не сдвигались с места. В реальности чувствовалась только уже входящая в привычку сдавливающая боль в районе груди от наполнения ее раскаленной кислотно-огненной волной чувства несправедливости за свою участь и злости от бессилия что-то исправить.
Только на где-то третие сутки после ухода Ирины, чуть остыв от нахлынувших эмоций, Куле стало немного легче и он почувствовал произошедшую перемену его состояния. Нет, координально ничего не поменялось. Торчащий в его спине кинжал предательства, загнанный ему по самую рукоятку его любимой супругой, он ощущал так же отчетливо, и так же неизменно хотелось выть волком от тоски. Но та медленная казнь уже состоялась, палач ушел, страсти улеглись и муки поутихли. Как это и бывает осталась только одна фантомная боль в том месте, где когда-то жила любовь, но у него эта боль была непростой.
Куля испытывал очень тяжелоописуемые и какие-то обширные ощущения. Не даром наверное этой тематике, ухода любви, в мире посвящено столько стихов, песен, романов и вообще, человеческого внимания. Сейчас Куле, в его затяжной момент страдально-любовных раздумий почему-то вспомнился старый хит Вадима Козаченко о том, как ему было"… больно, как больно! От того, что умирает любовь…" Но тут же Куле страдания Козаченко казались мелочью по сравнению с тем, что переживал он.
Кроме утраты своей любви, потери своей женщины, Куля перестал ощущать смысл своей жизни. Ирина, Настя — это была его семья, его тыл и цель одновременно. Он жил ими ради них, а теперь там появился другой дядя, а Куля получалось, как недоступный и бессмысленный папа, был уже не нужен. У зэков есть пословица: "сел в тюрьму — меняй жену". Куля ее до этого, как и многое здесь в тюрьме, в серьез не воспринимал. Он был уверен, что его любимая не такая, как те, о которых так нелестно говорят уголовники, да и он сам не уголовник, от которого уходят женщины. Но не прошло и трех лет, как Куля понял таки, что он заблуждался, что он, как бы там ни было, самый настоящий зэк, которому дали большой срок, и ждать таких, тратя на это драгоценные годы, способны единицы, а ему, как и повелось, не повезло и в этом вопросе, Ирина в число этих единиц не входила. Но и менять что-то в своей личной жизни Куля не представлял для себя тогда возможным. С одной стороны казалось, что уже было поздновато это делать, тем более если учитывать весь тот срок, который ему накинули, к тому же забыть или поменять дочь, для него звучало дико даже в мыслях. Но с другой стороны, он также понимал, что ничего страшного вообщем, не произошло, что не он первый и не он последний, которого бросают женщины. Никто от этого наверное не умер, и его дочь останется конечно его дочерью, но и эти мысли не утешали. Очень сильно раздражало бессилие, которое обеспечивали обстоятельства обустроенные тюрьмой, и тоска от этого усиливалась стократно.
По прошествии еще какого-то времени, пребывая в тихой прострации без мечты, без цели, не различая ни цветов, ни запахов, не ощущая уже особо ни горя, ни счастья, Куле показалось странным и не совсем логичным еще и то, что он совсем не злился на Ирину за ее предательство. Опять его сердце и разум разделились в своих позициях. Разум выдавал холодные, очевидные и бескомпромиссные факты, а сердце тем временем, хоть и украдкой, но без колебаний продолжало любить. Разум, узнав об этом, сердился и укорял сердце в предательстве, в проявлении недопустимой для настоящего мужчины мягкотелости, и взывал срочно, отискав чувство собственного достоинства, покончить с этой любовью. Ему казалось, что если бы Куля открыто злился на нее, обвинял в измене, то ему проще было бы жить, быстрее изгнав ее из сердца, как болючую занозу. Но сердце не отпускало Иру, а когда разум в этой борьбе с сердцем умышленно рисовал в своем воображении ее в жарких объятиях другого мужчины, то Куля ощущал только острую боль, и больше ничего. Никакой мстительной мотивации, никакой ненависти, до которой, как говорят от любви лишь один шаг, не появлялось. Сердце твердо стояло на своем. Порочная картинка в воображении скоро растворялась, острая боль отступала, а тоска, тянувшая его к ней, оставалась.
