Мария не знает этого, но он-то, Хаи, видел его лодку, но рассказать Марии не запомнил, потому что только и знал сейчас, что просил обмануть его, Хаи, только не продавать. А она каждый раз хотела его отпустить, но он-то не знал об этом, потому как бы ни убегал далеко ИГРАЯ, всегда возвращался опять. А ей, Марии, очень стала нужна ласка, простая ласка к ней, к худой и темной, с цыпками на руках и ногах от вечного мытья камня на полу, от вечного высыхания рук на ветру, когда стираешь себе, да и Урии тоже. Ей нужна была ласка, ей, которая ходила всегда в платье на вырост, вырастала из этого платья, потом опять шился саван на вырост, мешок с дыркой для горла и рук. Ей нужна была ласка, нужно, чтобы кто-то другой заметил ее и назвал, чтобы уткнулся в нее, как она в Хаи в детстве. А они все торопились, ждали скорее утра, чтобы пойти и похлопать, хозяйски похлопать, верблюда по ребрам, чтобы еще найти в себе силы приходить к ней под утро, когда камни прохладны и одеяло не может согреть худышку, чтобы полежать рядом или развести костер, который бы грел ее. Хаи не хотел уходить, когда она отпускала его; ей нужна была ласка, ласка к ней, а не к верблюду; Хаи просил по ночам обмануть его, и не рассказал, что ее видел рыбак Иосиф, сын Иакова, такого же босяка и весельчака, как Урия, который не рыбу ловил в реке, а какие-то мокрые палки, чтобы, видишь ли, выстроить деревянный дом, который он видел во сне; во всей этой истории была какая-то тоска по одной секунде, которая бы все соединила, дала бы удачный выход, но нет, этой секунды не рождалось, Хаи должен был быть отравлен, как просил сам, а Мария будет искать себе ласки уже без Хаи, и будет много раз, вероятно, стыть на камнях под утро, и никто не придет согреть ее или раздуть костер, и неведомо, надолго ли хватит Марии, долго ли она не станет жалеть, что извела Хаи, что осталась сама с собой, может, лучше все же тепло, любое тепло, лишь бы ТЕПЛО, даже если оно от желания стать хозяином альбиноса в Вифлееме, где и простой-то верблюд большая редкость, не говоря уж о чистом альбиносе, каким был Хаи. Но секунды, которая могла бы все успокоить, не пришло; так было надо, чтобы Мария решилась, чтобы тоска ее по себе, по чистоте себя и людей к ней, стала смертельной тоской, тяжелой и твердой в желудке, как и боязнь Хаи, что его продадут в другие руки; Мария тоже не хотела быть проданной. Правда, альбиносу Хаи, несмотря на его ум и породу, ни разу не пришло в голову ударить Марию сильно по голове, ударить в смерть, и тем избавиться от нее и ее женихов, и доживать себе тихо с Урией, исхудать, как и он, стать таким же сумасшедшим. Но ведь Мария тоже не хотела убивать Хаи, она хотела его отпустить на волю, ведь это он сам своими мыслями об обмане, когда она спала и была открыта в своей одинаковости мыслям Хаи, сам научил ее отравить. Нет, тут что-то не просто, здесь все же есть какой-то тайный смысл, кто-то не отпускал секунду, которая соединила бы все, усыпила бы Хаи, чтобы он узнал, что МАРИЯ хочет его отпустить, и, быть может, хоть на секунду забыл бы он о своей просьбе и рассказал бы об Иосифе, который все бревна свои растерял, когда увидел Марию в воде.
На Пасху она решилась.
Она налила мех кумысом и кислым вином, насыпала туда сваренных ядовитых трав и пошла вперед Хаи на берег реки, туда, за Большие Пески. Она не села на Хаи, а пошла впереди пешком, босыми ногами в песок, и Хаи понял, что это их последний путь вместе, что она хочет, чтобы этот путь был длинным из длинных, чтобы вовсе не было ему конца среди криков подруг, среди всех людей в Пасхе. Хаи считал, что это хорошо, что это правильно, что так и надо и спасибо ей, что не погнала его в злобе на себя вскачь к смерти, а и сама идет долго, и ему есть время подумать в последний раз в этой своей явности, подвести кой-какие итоги, подготовиться. Она хорошо обманывает альбиноса Хаи, думал он, очень хорошо, молодец, и спасибо.
У Больших Песков, где было тихо, две старых змеи пошли за ними след в след, и Хаи не побежал быстрее, не испугался, а наоборот, побрел чуть тише, чтобы они поспевали за их с Марией шагом, чтобы успели тоже попить этой влаги в мехе, что болтается у него в межгорбье, чтобы тоже уйти, раз они так стары, а все никак и никак нет в них приказа по-настоящему сменить шкурку. Э, думал Хаи, раз они так решили, пусть себе, не мне их судить, что они решили ПРЕКРАТИТЬ себя сами, это их дело, пусть себе. Так они шли и шли, Босые Ноги Марии, потом альбинос Хаи, потом змея, потом еще змея, и песок шелестел дорогой, и Вифлеем уже стал песком.
Она мыла и терла Хаи камнем, мыла водой, и слезами мыла.
Хаи все делал и делал вид, что он ничего не знает, что ни о чем не догадывается, нырял вместе с ней глубоко, подлезал под нее и вырастал островом, а Мария плакала очень, и боялась себя, не любила. Змеи тихо лежали на берегу рядом с мехом, вдыхали его запах и ждали, греясь, и их не томило ожидание, они знали, что это будет скоро, и час или два уже не были сроком. То, что их не прогнали в пути, не топтали и не убежали, успокоило их до конца, значит, не ошиблись они, верблюд шел умирать; сейчас их только немного тревожило, дадут ли просто попить этой влаги, и тогда они все трое двинутся в другой путь, большой путь СМЕНЫ ШКУРКИ, или надо будет потом кусать и пить кровь белого Хаи. Так и так все будет, но хотелось бы вместе с ним попить просто влаги, а не кусать опять чужую кровь. Это было бы лучше, это было бы хорошо.
Хаи увидел опять лодку Иосифа, его глаза, и поплыл к берегу, так как знал, что Иосиф в этот раз подойдет к Марии, и Хаи хотел, чтобы тот
