чувством служит. Молятся арестованные. Тут же стоят, крестятся и сумрачно смотрят на нас вооруженные сечевики…
Тянутся дни. Наступило 25 декабря – Рождество. Разговоры об освобождении усилились. Приходят родные – обнадеживали. Уже многих освободили.
Но в один из дней Рождества произошел эпизод, совершенно неожиданно решивший судьбу арестованных.
…Было часов 11 ночи. Большие комнаты застланы людьми. Все укладываются спать на свои шинели, многие заняты обычным делом: сидят полуголые, рассматривают рубахи, кальсоны – бьют вшей. Многие заснули.
Я, сжатый с обеих сторон другими, задремал. Но вдруг вскочил от невероятного треска, взрыва. Показалось, что падают стены, рушится здание… Вылетали, дребезжа, окна. И тут же раздался дикий крик сотен голосов. Люди вскочили с мест, бросились, побежали к дверям по лежащим. Страшный крик не прекращается. «Из пушек по нас стреляют!» – кричит кто-то. «Господа, спокойно! Это взрыв!» – доносятся голоса среди общего шума… Бежать, конечно, некуда. Но все ждут второго удара – и метнулись, сами не зная куда.
В отворенные двери нашей комнаты стали входить окровавленные раненые. Забегали сестры.
В соседнем круглом зале громадный купол из толстого стекла рухнул вниз – на лежащих. Стекла падали с такой силой, что пробивали насквозь стулья. Здесь – стоны, крики, паника отчаянная. Раненые с окровавленными лицами, руками, одеждой толпятся, выбегая из комнаты. Есть тяжелораненые.
Но не прошло десяти минут после взрыва, как к нам в комнату влетели, размахивая нагайками, вооруженные до зубов гайдамаки в опереточных костюмах. «Панове! Тихо! Не то по-гайдамацки будем ногаями бить!» – кричали они. И стало тихо. Только раненых носили, перевязывали, да обсуждали вполголоса, что же это такое было? И опять укладывались спать на свои шинели…
Наутро увидели, что во всем здании все окна выбиты. Наш квартал опутан проволокой, оцеплен войсками. К нам никого не пускают. Стало еще тяжелей. Из газет узнали, что во взрыве, где пострадали 200 с лишним арестованных, украинцы обвиняют нас же. Будто бы мы сделали это с целью побега.
К нам стали хуже относиться. Чаще в холодных комнатах появляются вооруженные украинцы – что-то высматривают. Вот вошел солдат – мальчишка – весь в окружении, в красных и желто-голубых бантах. Идет по комнате, всматривается во всех и некоторых наиболее видных, пожилых или хорошо одетых манит пальцем и куда-то уводит. В комнате жуткая тишина. Куда выводят? – никто не знает. Но каждый, в кого тыкнет пальцем этот мальчишка, немедленно встает и ему подчиняется. Выведенные вернулись. Их водили на работу – чистить клозеты под присмотром конвоя.
Но вот опять пришел этот мальчишка и заявил громко: «Генералы та полковники – выходь!»
Куда? Зачем? Но он предупреждает, что, кто не выйдет, тому плохо будет. Самому, и за него еще ответит комната.
Там и сям поднялись оставшиеся генералы, полковники, собирают свои пожитки, прощаются с знакомыми, куда-то уходят под командой мальчишки.
Жутко становится, когда из комнаты уводят кого-нибудь неизвестно куда. Словно что-то тоскливо пустеет в тебе самом.
Узнали, что генералов и полковников отвезли в Лукьяновскую тюрьму.
В дни Рождества комнаты сильно поредели. Многих выпустили по ордеру. Многие освободились за деньги. Исчез из музея полковник Крейтон. Бежал во время взрыва, прикинувшись раненым, генерал Канцырев. Скрылся Кирпичев. Осталось человек 600.
В выбитые взрывом окна врывается холодный ветер со снегом. В комнатах свободно, холодно.
Стало еще томительней, неприятней.
После взрыва – нет свиданий. Никого не пускают даже в улицу эту. Говорят, что около колючей проволоки, опутывающей наш квартал, стоят толпами родственники. Но как ни стараешься заглянуть в выбитые окна – не видно. Газет – нет. Сестер пускают лишь немногих. Долетел слух, что взбунтовался большевиствующий Черноморский кош. Отношение караула все хуже и хуже. Двухнедельное сидение дает себя знать.
30 декабря утром нам приказали разделиться на украинцев и неукраинцев. Неукраинцев оказалось человек 120. Украинцев больше 400. Пришел сам командир осадного корпуса полковник Коновалец. Перекликал украинцев, вычеркивал неподходящие фамилии. Но вдруг среди дня опять всем приказали соединиться. Прошел нелепый слух: всех вывезут в Германию. Это показалось смешным, невероятным, и никто не поверил.
* * *
Но вот уже комендант объявил официально, что сегодня, 30 декабря, нас, вот таких, как мы есть, – полуголых, вшивых, полуголодных, – вывозят под конвоем в Германию. Верить или не верить нельзя. Теперь – это факт. Захотелось дать знать близким – но нельзя. Мы оцеплены. Никого не пускают. В комнатах началось беспокойство. Все пишут записки родным, близким. Обступили нескольких сестер – умоляют переправить.
Вечер. Уезжающие в Германию собирают вещи: жестяной ведерный чайник, жестяные кружки, немного сахару и хлеба. Весь багаж. Собрались. Уже разбились на вагоны, по 35 человек, и сидят в ожидании.
Строиться! Встали «по вагонам». Пошли, зашумели сапогами по пустующим залам. В вестибюле двери открыты настежь – врывается морозный ветер. По бокам выстроились немецкие и украинские солдаты. Распоряжается всем бравый лейтенант.
Под конвоем строем вышли на улицу. После 16 дней сидения в душных комнатах морозный воздух необыкновенно приятен, а идти по улице – хоть и под конвоем – кажется блаженством.
В городе военное положение, и на улицах – ни души, кроме вооруженных конных и пеших петлюровцев. Нас подвели к трамваям. В одну линию их стоит многое множество. В темноте лентой светятся огоньки. Кругом с саблями наголо гарцуют конные украинцы. В вагонах – пешие немцы и петлюровцы.
Очевидно, все сели. Какой-то сигнал, и процессия трамваев двинулась, охраняемая гарцующими кавалеристами. Светятся зеленые, красные, желтые огоньки, плывут в темноте ночи… Трамваи катятся быстрей и быстрей. Рядом рысью летят кавалеристы.
Какой-то офицер припал к окну, толкает другого: «Смотри, Коля, смотри, у нас в столовой огонь… Видишь? Видишь?» Он долго смотрит в окно с бегущими столбами, окнами и скачущим рядом кавалеристом.
Едем. На душе грустно… Кто-то под страхом расстрела мобилизовал. За это другой посадил под арест и взорвал. А теперь кто-то оторвал от дома, работы, от близких людей, запирает, как скотов, в вагоны и зачем-то отправляет в чужую страну. И на «этого» изнасиловавшего подымается в душе злоба…
Трамваи стали. Выходи! Вылезли. В темноте чернеют фигуры часовых. Повели строем на вокзал. Вот уходим на платформу. Шпалерами стоят каменные немцы, чередуясь с петлюровцами. Первые молчат – вторые сыплют замечания и ругательства. «А… Вашу мать добровольцы – гетьманцы!», «Що це едына неделима!», «Та куда их везут там – перерубить их тут всех, сволочей»…
Подвели к темным вагонам. Открыли двери. Сажают в темноту по 35 человек и запирают на замок. В темноте разбирают места. Слышно, как водят
