дверь, она скрипнула, а как мужику Окулову исчезнуть, скрипу не слышал.
Вернулся к столу патриарх, а грамотки на нём нет. Раздосадованный, отправился в собор, наложил там на себя епитимью — семь седмиц поклонов.
Но ни поклоны, ни молитвы не принесли успокоения Иову. А перед глазами всё плавало улыбчивое лицо ведуна, и в ушах всё звенел его голос: «Выслушай с верой, выслушай с верой!»
Долго сопротивлялся Иов голосу разума. Мешала этому давняя дружба с Борисом. День и вечер прошли в душевных муках. А как только лёг в постель да закрыл глаза, тут и новая напасть навалилась. Буквы от аз до ять поплыли, а потом в слова стали складываться, в те самые, которые однажды были произнесены Иовом. Тогда он стоял рядом с царём Фёдором и читал, а царь повторял повеление народу:
— А лиха мне, государю, царице и моим детям не хотети, не мыслити и не делати никакою хитростью — ни в естве, ни в питве, ни в платье, ни в ином чем никакого мне лиха не учиняти, и зелья лихого и коренья не давати, да и людей своих с ведовством, ведунов и ведуньи не добывати на государево лихо и их, государей наследу, всякими ведовскими мечтаниями не испортите, на ветру никакого лиха не посылать и следу не вынимати. — Царь Фёдор повторяет за Иовом старательно, даже вспотел. — Всякий, кто узнает о подобных злых умыслах другого человека, должен схватить его или сделать на него навет.
Увидел Иов, как царь облегчённо вздохнул. Сам же он в постели не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, пока буквы не уплыли. Тут же и силы вернулись. Иов встал с постели. В смущении подошёл к иконостасу, опустился на колени и стал молиться и читать близкую сердцу молитву на сон грядущий, успокаивая себя тем, что наваждение уйдёт за молитвой и не напомнит больше о себе. И стало легче. Он понял, что царское повеление не к ведунам обращено в первую очередь, а к простым смертным людям, злодейством озабоченным. Он уяснил, что не надо ловить ведунов, не надо их казнить, наказывать плетьми, дыбой, розгами, огнём, голодом, бранным словом, потому что они не служат злу и насилию, а служат людям. Люди же разные: одни хотят, чтобы ведуны творили добро, а другие — чтобы зло. Вот и вся мудрость поисков правды, отметил Иов в раздумье. И нужно верить ведунам, всем вещим людям, они лучшие дети разума, творцы воли Всевышнего.
Праведные размышления принесли патриарху успокоение. И он лёг в постель, уснул. И приснилась ему чудодейная история, которая на поверку окажется правдой. Будто встал он с постели и увидел на столе у себя грамотку и было в ней прописано всё, что он услышал от ведуна Петра Окулова. И написана она была рукою самого патриарха, потому как Иов мог отличить свой устав от сорока сороков других. Вот только не мог он вспомнить, когда писал. И всё теперь сводилось к тому, чтобы перечитать и закрепить подписью, оной под грамоткой не было. А толковалось в ней вот о чём: «О Борисе Годунове, ещё правителе при царе Фёдоре Иоанновиче, сказано, что он по разным городам и весям собирал волхвов и кудесников, и их волшебством и прелестью сотворил яко и сам царь Фёдор Иоаннович вельми любяще его и будто волхвы подсказали Борису, что ему суждено царствовать, но что царствие его будет недолгое. Призвав к себе волхвов и волшебниц, и спросил их: «Возможно ли вам сие дело усмотрети? Буду ли я царём?»
Врагоугодницы же ему сказаши: истинно тебе возвещаем, что получиши желание своё, будешь на царствии московском, токмо на нас не прогневайся... Недолгим твоё царствие будет, всего семь лет.
Он же речёт им с радостью великою и лобызая их: хотя бы семь дней, токмо бы имя царское носити и желание своё совершите».
В жар бросило патриарха от дерзости Борисовой, от шага отчаянного, в грех низвергающего душу правителя. И так и эдак осмотрел грамотку Иов — подлинная, сам написал. Только вопрос встал: писал-то зачем? Навет на чтимого всеми боярина решился сделать? Да как же сие можно?!
А за столом на корточках сидит ведун Пётр Окулов, лицо свечою освещено, глазки-лучики смеются, сам весь сияет, говорит смело:
— Признаюсь, владыко, не тобой грамотка написана, но правда в ней от Всевышнего. Ты уж приложи к ней руку, закрепи. — И протягивает перо. — Легко тебе сие сделать, греха на душу не берёшь. Держи перо!
Иов отшатнулся от ведуна, лицо закрыл рукой.
— Изыди, сатана, — крикнул Иов и осенил Петра крестным знамением.
— Да полно, владыко, я не от сатаны, но от апостола Андрея.
И рука Иова сама потянулась к грамотке, поверил он в правду ведуна, взял перо и подписал. Да что теперь с грамоткой делать, Иов не знал, положил её торопливо на стол, с Богом решил посоветоваться, к иконостасу пошёл, молился, просил наставления, а в голове — ни единой светлой мысли. Да всё слова Петра Окулова звучат: «Легко тебе сие сделать, греха на душу не берёшь...»
А на поверку выходило, что ставил Пётр Окулов Иова перед выбором: или преданность рабская Годунову, мнимой дружбой окрашенная: пока нужен, до той поры и дружим, или служение Трисиятельному Единому Божеству и служение верой и правдой государю Российскому. И, не сделав выбора, патриарх вернулся к столу, дабы уничтожить смущение-грамотку, ан на столе её уже не было. Да и Окулов такоже на глазах у патриарха туманом изодеши. И сам патриарх источаться почал. И подумал Иов, что сие и есть его спасение от греха.
А проснувшись ранним утром, патриарх понял, что сон вещий. Он даже спальню старательно осмотрел, надеясь где-нибудь в углу за образами увидеть Петра Окулова или найти то лебяжье перо, каким подписывал грамотку. И несмотря на то, что ничего не нашёл, он не подверг сомнению то, что с ним произошло во сне: был Пётр Окулов с грамоткой. Потому и рука с крестным знамением легла на чело и на грудь твёрдо.
Наскоро одевшись, патриарх отправился в палаты правителя. Но дворецкий, совершив низкий поклон, сказал патриарху, что правителя нет дома, а есть он в Иосифо-Волоколамском монастыре.
— Сын мой, а кто тебе поведал, что Борис Фёдорович уехал в сей монастырь?
Дворецкий был смущён и напуган вопросом патриарха настолько, что потерял дар речи. Не уведомлял его правитель о том, куда несколько
