Теперь представьте себе негодование сигнальщика, слышавшего эти и подобные им шутки в детстве от родителей, когда на рассвете он обнаружил в секторе наблюдения возмущающую зрение и разум картину: за мостом, непосредственно под набережной Кремля, болталась утлая лодчонка, время от времени посылаемая вперед неловкими тычками весла. Сунув лодку вперед, рыжий и лысый человечек в пиджачной паре и галстуке в горошек хватал шест и пихал его в воду суетливо и деловито. При рассмотрении в просветленную сиреневую оптику двенадцатикратного морского бинокля по движению губ лысого, обведенных рыжеватой порослью, читалось так ясно, что даже казалось ясно же слышимым: «Здесь „Ав'го'га“ п'гойдет… Так… Здесь „Ав'го'га“ пройдет…»
Незнамо почему, но сигнальщик почувствовал себя обиженным до слез и даже оскорбленным до глубины души.
— Товарищ лейтенант! — взревел он на грани плача. — Полюбуйтесь!
Беспятых поднялся с топчанчика в штурманской, накинул на плечи шинель и, поеживаясь от озноба, вызванного более недосыпом, чем утренней прохладой, выбрался на мостик. Сначала он посмотрел просто так, потом убедился в бинокль, крякнул, вздохнул, высморкался, выпустил газы и закурил.
— А вот это, — сказал он наверх, исчерпав малый ритуал утренних дел, — является иллюстрацией к старому и известному тезису о том, что история повторяется дважды, причем если в первый раз в виде трагедии, то второй — в виде фарса. Лысая сволочь… Пугни-ка его!
Сигнальщик приладил во рту четыре пальца, надулся и засвистал с полосующим слух переливом, вонзая тончайшую ледяную иглу в мозг. Когда он отсвистал, мир обнаружился наполненным бесшумным звоном. Тогда он выхватил маузер и бешено и размашисто погрозил им.
Присевший и прикрывшийся руками человечек поспешно упал на банку, отчаянно дернул шнур подвесного мотора и с тарахтеньем, оставляя пенистый след, помчался прочь за поворот. Ныряя под мост и прежде чем исчезнуть за гостиницей «Балчуг», он привстал и погрозил кулачком.
— Стрелять надо было, — зевнул Беспятых, размышляя, лечь ли досыпать или сказать вестовому принести кофе с камбуза.
2
Девятичасовые новости ОРТ сообщили между прочим, после пожара в Новосибирске и перед чемпионатом по теннису в Австралии:
— Сегодня ночью крейсер «Аврора» завершил переход из Санкт-Петербурга в Москву. «Аврора» встала на временную стоянку у Пречистенской набережной Москва-реки, перед Большим Каменным мостом.
Диктор Выхухолев строго посмотрел сквозь очки, и сейчас же его изображение сменилось кадром, снятым, очевидно, со стороны Боровицкой: неброско-серая «Аврора» на нем почти терялась, всосанная огромным фоном Дома на набережной, и тихо мокла под ноябрьским дождиком. Трансфокатор дал наезд на обвисший кормовой флаг, прошел по надстройкам и зафиксировался на сигнальном мостике, где сутулился сигнальщик в плаще с поднятым капюшоном. Едва заметно колебался бурый воздух над третьей трубой, выбрасывая выхлоп вспомогательной машины жизнеобеспечения корабля. На оттяжке коротковатой фок-стеньги стервец-оператор не преминул дать нахохлившуюся городскую ворону, вполне пародирующую унылого сигнальщика.
«И что они все так любят ворон?..»
— Евгений Кафельников продолжает счет своих побед в турнире Большого Шлема. Вчера в третьем сете…
Ольховский разочарованно выключил телевизор. Уязвлял и унижал не только небрежно-проходной тон сообщения, но и то, что на баковое орудие и вообще на орудия камера внимания вовсе не обратила.
«Как обычно, с-суки, — сказал он про себя. — Того, что торчит у них под носом и сейчас выстрелит, они вообще в упор видеть не желают. Приходи кто хочешь и бери голыми руками — это массовое отупение они называют революционной ситуацией».
Провел ладонью по щеке, проверяя глянец бритья. Брызнул на ворот шинели парадным парфюмом «Эгоист Платинум». Сунул в карман зигзауэр. Послал в иллюминатор долгий недобрый взгляд под колпак Храма:
— Если бы у меня на мостике пела Пугачева, а матросики совершали гомосексуальный акт на трубе — о, это бы их расшевелило. А тут хрен ли нам, значит, шестидюймовки, эта мелочь и внимания не заслуживает!..
Храм отозвался до странности знакомым голосом:
— В том и счастье гарпунера, что левиафан в нужный момент спит.
Ольховский дико оглянулся. В дверях, небрежно подпирая косяк плечом, стоял Колчак и улыбался легко и опасно:
— Палубную вахту я вооружил и вздвоил. Ну, давай, Петр Ильич, езжай. Передай, что к ним пиздец с Балтики.
3
Выстрел «Авроры» в историческую ночь 25 октября 1917 года относится к тем мифическим явлениям, физическая сущность которых уточнению не поддается. Был ли выпущен снаряд из бакового орудия, который в таком случае должен был бы неслабо грохнуть в Зимнем, следов чего, однако, не осталось, или же выстрел был произведен холостой, или же холостой выстрел дала кормовая зенитка, что в положении «стоянка на рейде» должно было иметь значение сигнала «шлюпкам вернуться на борт», или же вовсе не было никакого выстрела, а родился он из метафоры воспаленных летописцев, — о том написано немало трудов, в которых есть все, кроме достоверности искомого факта. В сущности, никакого значения это не имеет, потому что история по сути своей неотклонимо стремится к легитимизации мифа и представляет собою более или менее условную карту прошлого, постоянно уточняемую и варьируемую в соответствии с законами максимального правдоподобия и всеобщей детерминированности с одной стороны, а с другой — в соответствии с господствующими в обществе настроениями. Был ли выстрел, не было выстрела, — это ничего не меняет. Мог быть. Эффектный вариант, наглядное действие. Те самые объективные и мощные силы, которые через массовые процессы привели к социалистическому перевороту в России, могли явить себя среди прочего и в ничтожной частности одного орудийного выстрела. А могли и не явить. Один черт.
Айсберг, этот донельзя заношенный в литературе двадцатого века объект, может опрокинуться от хлопка в ладоши, когда подтаян снизу теплыми течениями до кондиции, а может опрокинуться и без всякого хлопка, и тогда на случившемся неподалеку корабле потом припомнят и поклянутся, что в этот самый миг рулевой кашлянул, вот оно и сыграло оверкиль.
Со времени изобретения огнестрельного оружия из него перестреляли неисчислимое множество народу от безымянных прохожих до русских царей и американских президентов, но только пара пуль из средней паршивости револьвера в лоб средней вшивости эрцгерцога вызвала глобальное обрушивание лавины мировой войны.
Когда невидимая рука пишет на стене «мене, такел, фарес», то буквы эти тоже невидимы, и все это тот же миф, происходящий из метафоризации общественного сознания, которое улавливает сосчитанность, взвешенность и отмеренность срока существования государства, которому пришел конец: бесчисленное множество мелких и самих по себе незначимых примет окутывает и скрывает малое число крупных и значимых причин, не видимых современникам вне исторической ретроспективы, и возникает не аналитическое знание, но ощущение конца, и это ощущение может иметь силу абсолютной достоверности. Уже потом вспомнят слова на стене, которые проецируются памятью ощущений на память о стене, и напишут мемуары Кассандры, ибо торжество историка состоит в крепости заднего ума.
В крушении сгнившего и выжранного изнутри государства всегда есть краткий момент неустойчивого и хрупкого равновесия, отделяющий период «хапай что можешь» от следующего за ним периода «спасайся кто может». Это звездный час авантюристов. Безоглядная наглость и интуитивная уверенность в безнаказанности дают колосистые всходы в самых кротких и благонамеренных мужах. Гражданское общество молниеносно преображается в скопище мелких жуликов, где правят бал банды головорезов.
Эти рассуждения имеют здесь смысл лишь как объяснение и подтверждение тому, что в критические периоды люди перестают руководствоваться рациональным и дальнобойным расчетом, потому что множество неопределенных и не зависимых от них факторов не дают возможности рассчитывать свои действия даже на год вперед, а начинают руководствоваться «верхним чутьем», то есть темпераментом, интуицией и желанием. Русский «авось» лезет вверх, как стрелка барометра, пока не упрется в «великий бунт». Или «великий хаос». И тогда каждая серьезная молекула превращается в сама себе тактическую единицу.
Ольховский ощущал себя, в качестве командира крейсера, единицей оперативной. С этим ощущением он спустился в катер,
4
где флаг речной милиции был заменен на андреевский, а готовно пошедшие на спецзарплату милиционеры, благодушные после флотского завтрака с водкой, небрежно и значительно изобразили отдание чести, косолапя ладонь на американский манер.
