что-то в нем меняется. Он немного наклоняется вперед – всего на дюйм, затем еще один – и делает глубокий вдох, перед тем как сказать в микрофон:
– Всё до единого, – говорит он. Прямо. Решительно.
Мое сердце разбивается на осколки.
За его заявлением следует тишина. Впервые никто не смеется. Ничего не говорит. Не набрасывает заметки у себя в планшете. Никто не поднимает руку, чтобы задать следующий вопрос.
Я в полном ступоре.
Модератор прокашливается и поворачивается ко мне.
– Мэллори? – спрашивает он. – А вас что восхищает в игре Нолана?
– Я…
Что меня восхищает больше всего? Что?
Он динамичный.
Борется до последнего, использует каждую фигуру, каждую возможность, хватается за любую идею, высасывая из доски все до последней капли.
Он смертоносный и дотошный.
Играть с ним увлекательно, весело, и он непредсказуем.
Каждая партия с ним приключение.
И эта складка у него на лбу, когда он размышляет, как сделать следующий ход максимально хаотичным и опасным. В такие моменты мне хочется отнять его руки от лица, чтобы вновь видеть эти глаза. Хочется разгладить морщины. Хочется показать все, на что я способна, чтобы…
– Мэллори?
Я отрываюсь от бутылки «Фиджи», на которую пялюсь последнюю минуту. На меня уставились миллионы глаз. Я сглатываю.
– Да, точно. Я…
У меня нет слов. Я ошеломлена, в смятении, дезориентирована. И модератор добродушно кивает.
– Что ж, похоже, ее ответ – ничего.
Несколько журналистов натужно посмеиваются. Затем в воздух взмывают руки в надежде на еще один, последний вопрос, которому уже не дано случиться.
– Всем спасибо, что пришли. Конечно, после каждой партии нас ждут более долгие пресс-конференции, поэтому я рад…
Одна из представительниц ФИДЕ просит меня остаться. Она берет меня за локоть и помогает спуститься с подиума. Я следую за ней мимо стула Нолана. Когда моя рука задевает его плечо, я не уверена, случайность это или жест отчаяния.
Я выхожу из зала, зная, что он так ни разу на меня и не взглянул.
На церемонии открытия я провожу меньше десяти минут. Когда жую пятую брускетту и вытягиваю шею, пытаясь разглядеть кое-кого с широкими плечами и подстриженными темными кудрями, Дефне хватает меня за запястье и тащит прочь.
– Ты посветила лицом, а теперь пора валить.
Ее ярко-красные губы растягиваются в вежливой улыбке перед каждым, кого мы встречаем на пути к выходу.
– Но я только пришла! И брускетты здесь просто потрясающие.
– В девять тебе надо ложиться спать, потому что завтра самая важная партия за всю твою карьеру.
– Да ну? Насколько я знаю, их двенадцать.
– Первая задает тон соревнований, Мэл.
– Я… Невежливо уходить так рано.
– Может быть. – Дефне тянет меня по лестнице. – Но твой оппонент даже не почесался показаться. Пока он ведет себя хуже, чем ты, мы в шоколаде.
Вот так в 20:53 я оказываюсь в пижаме, под одеялом, со взбитой перед сном подушкой. Истон ложится на свою половину кровати, Дарси протискивается между нами, а Сабрина нашла себе место где-то в ногах.
Настоящая пижамная вечеринка.
– Мой тренер сказала, что через пять минут я уже должна заснуть, – замечаю я.
– О, точно. – Сабрина не отрывается от телефона. – Дефне, случайно, не придет помочь тебе срыгнуть?
– Эх, Сабрина, – журит ее Истон, – ты же знаешь, что сначала нужно поменять подгузник.
Мы еще долго спорим, что смотреть на здоровенной плазме. Потом сдаемся, потому что не можем найти фильм, который не забраковал хотя бы один человек, и решаем включить рандомное видео с «Ютьюба». После длиннющего ролика про неожиданно жестокое роллер-дерби, из-за чего я стала переживать за мозг Сабрины, Истон благословила нас прохождением «Дрэгон эйдж». На мгновение кажется, что все как раньше: мы вместе, Солас[56] по-прежнему засранец. Когда я поворачиваюсь к ней с улыбкой, то вижу, что она улыбается мне в ответ. Но в ту же секунду я кое-что вспоминаю – и мне становится грустно.
– Что? – спрашивает Истон.
– Ничего. Просто… – пожимаю плечами. – Я однажды смотрела видео с Ноланом.
– Прохождение? Этот потрясающий парень еще и играет в «Дрэгон эйдж»?
– Не совсем.
– Оу. Кстати, я смотрела твою пресс-конференцию. Отличная работа, если ты хотела показать, как ненавидишь его даже после того, как он сказал про тебя столько милых вещей.
– Я не хотела ничего показывать.
– Но показала, – хором заявляют Дарси и Сабрина, не отрываясь от телевизора.
– Как хотите, – я закатываю глаза. Возможно, они правы. – Он не говорил ничего… Может, он и хорошо обо мне отозвался, но не обманывайтесь. Он делал вид, что меня в зале вообще не было.
– М-м-м, – Истон кивает. – А ты не думала первой его заметить? Может, что-то типа: «Эй, чувак, я на самом деле не хотела говорить тебе гадостей».
– Точно. – Я прочищаю горло. Отвожу взгляд. – Нет.
– Ты его тоже сукой называла? – спрашивает Дарси.
Я со стоном вздергиваю подбородок.
– Отказываюсь разговаривать на эту тему с несовершеннолетними и даже с совершеннолетней, которую нужно двадцать пять минут уговаривать поставить в конце сообщения эмоджи, – заявляю я.
Но спустя десять минут под звуки видео, где женщина из Техаса выхаживает раненую летучую мышь (выбор Дарси), я пытаюсь написать сообщение. Наша последняя переписка датируется девятым января, серединой ночи. На мое «Или Эмиль очень хорош в сексе, или он сейчас пытается убить Тану» пришел следующий ответ: «Ты хочешь сказать, меня не сирена разбудила?» Перечитав сообщение, я едва сдерживаю улыбку и начинаю набирать новое:
можем поговорить?
Затем удаляю набранный текст и пишу заново:
в чем-то ты прав. возможно, не во всем, но я слишком остро отреаги…
Стираю.
ты знал, что в 2011-м в игре против Лала пропустил возможность поставить шах и мат. но ты классно превратил ту пешку.
Удалить. Удалить. Удалить.
мне жаль, что
Удалить.
привет.
Я не нажимаю «отправить», но оставляю сообщение нетронутым. И когда прижимаю телефон к груди и переключаю внимание обратно на телевизор, маленький аппарат кажется на несколько фунтов тяжелее, чем раньше.
Глава 30
После окончания матча – обычно во время одной из пресс-конференций, которые, как мне кажется, должны набирать двенадцать просмотров, а их смотрят сотни тысяч таких же задротов, как и я, – люди спросят, как мне удалось принять правильное решение в конкретный момент игры. «Откуда вы знали, что нужно пожертвовать пешкой? Почему решились на этот размен? Ваш ход ладьей на е6 был идеальным. Как вы догадались?»
Люди спрашивают меня. И все, что я могу ответить: «Я просто знала, что нужно делать».
Может, это инстинкт. Что-то, данное мне от природы, что помогает играть в шахматы. Некий рудимент, внутреннее понимание, какой исход меня ждет, если позволю себе следовать по определенному пути.
Фигуры рассказывают мне свою историю. Рисуют картинки и просят их раскрасить. В каждой – тысячи возможных ходов, миллионы вероятных комбинаций, похожие на красивый клубок шерсти. Я могу размотать его, если захочу, и переплести с другими, чтобы создать изящный узор. Новый узор.
В идеале победный узор.
Если бы не папа, этот инстинкт остался бы неразвитым. Если бы не годы упорного труда, практики, обучения, анализа, повторений, одержимости, игры, игры, игры, то мой инстинкт не пробудился бы. Если бы не Дефне, он бы заснул совсем после долгой паузы в четыре года.
Но он все еще был бы со мной. Если бы жизнь пошла другим путем, мой инстинкт все еще представлял бы собой клубок необработанной шерсти с узелками неизвестности. В пять минут четвертого утра он будит меня в самый важный день в моей жизни, гудит внутри, требует встать с кровати.
Я не помню, как заснула. Телевизор все еще работает, «Нетфликс» настойчиво спрашивает, хотим ли мы продолжить смотреть «Ривердейл», и я понятия не имею, почему сестры решили оккупировать мою комнату, вместо того чтобы вернуться в свои роскошные хоромы.
Чтобы вылезти из кровати, приходится исполнить
