Александр с Александрою сидят на ступеньках, будто смолой приклеены, руки на коленях, испуганные глаза вылуплены… Да что это за оцепенение? Напущено на них на всех, что ли? Вот и Бахтияр столбом застыл в дверях — на одной ноге! И Боровский стоит, как стоял, руки в боки, завороженно глядит на Сивергу, которая приблизилась к Маше и пристально всматривается в ее лицо.
А Маша… Александр Данилыч с изумлением увидел, что всеобщее остолбенение не коснулось его дочери, и она без страха о чем-то говорит с шаманкою. Вот нервно расплела косу — Сиверга взяла распущенную темно-золотистую прядь, поглядела на просвет, улыбнулась, что-то сказала…
Меншиков напряг слух — и вдруг сквозь звон в ушах до него донесся хрипловатый голос Сиверги:
— Ты горюешь? Сильно горюешь! Так не надо. Твоя душа к умершему уйти может, тебе душу беречь надо: на голову рыболовную сетку надеть, цепочкою подпоясаться, не то душа уйдет.
— Да я на все готова, только бы с ним… Погиб он — словно месяц закатился! — безнадежно отозвалась Маша, и отцово сердце ревниво, испуганно дрогнуло: неужто она страдает по этому царственному мальчишке? Неужто успела полюбить его? Когда?! Он пропустил мимо ушей одно главное слово — о смерти.
А Сиверга меж тем с сомнением покачала головой:
— Не знаю, не знаю… Вот если бы он ребенком был, я бы его душу к тебе через другого ребенка вернула. Атак.., не знаю, захочет ли? Просить буду его к тебе прийти.
Маша покорно подставила голову Сиверге, которая медленно водила по волосам гребнем, приговаривая:
— Солнечные лучи, помогайте!
Луна, помогай!
Звезды, вы тоже помогайте!
Ветры, болезнь берите, унесите,
в болоте утопите!
Несколько длинных золотистых волосков остались на гребне. Сиверга подняла его, любуясь: чудилось, он обвит самосветно сверкающими нитями! Сорвала пучок травинок, завернула в них волоски, положила в мешочек, привешенный у пояса:
— Твою боль с собой возьму — пусть в лесу живет.
Кормить буду. Ей там понравится — уйдет от тебя.
Маша робко улыбнулась, кивнула. Сиверга достала из того же мешочка тоненькую палочку, поглядела на нее пристально — палочка вдруг с одного конца почернела, затлела.., дымок от нее пошел…
В другое время Маша изумилась бы: да разве мыслимо одним взором огонь возжечь? — но сейчас все казалось само собой разумеющимся. Молча, едва дыша, стояла, пока шаманка медленно обводила черты ее лица и тела своей палочкой, — синеватый огонек сплетал в воздухе некий причудливый узор и не таял, вот что удивительно. Поглядев пристально на дело рук своих, Сиверга тихонько дохнула — дымок полетел, взвился.., исчез. Маша все смотрела, смотрела в ту сторону…
Показалось — или впрямь мелькнула там, куда полетел дымок, понурая, печальная девичья фигурка — точь-в-точь она! — мелькнула и растаяла в воздухе, словно некий образ печали?
— Теперь легче будет, — кивнула Сиверга, словно подслушав ее мысли. — Но это еще не все. Завтра ко мне снова приходи: в лес приходи, на реку. Буду хорошо тебя лечить! Буду гнать из тебя злого духа Городе.
— А сейчас ты его еще не выгнала? — несмело спросила Маша.
— Нет, это всего лишь тень его, — тихо ответила Сиверга. — Только одна из восьми десятков его теней!
Вот когда все они растают — совсем здорова станешь.
Маша прислушалась к себе. Нет, веселее не стало, сердце исполнилось тревогою. Похоже было, словно она кого-то ждет, время выходит — а его все нет и нет.
— Страшно, что его тень так на меня похожа, — доверчиво глядя в матово-смуглое лицо Сиверги, проговорила она. — Они все, эти восемь десятков теней, одинаковые?
Сиверга покачала головой, и Маше показалось, что она хотела что-то сказать, да задумалась: говорить или нет?
— У твоей печали лиц много, — наконец промолвила Сиверга. — Однако чаще всего я вот какое лицо вижу.., сюда гляди!
Она повела в воздухе необугленным концом своей палочки. Чудилось, из пелены заката истекают тускло поблескивающие нити, сливаясь в неожиданный узор, который с каждым мгновением становился все более четким, наливался плотью, кровью, обретал черты высокого светловолосого человека с лицом, опушенным короткой бородкой. На плечи его был накинут темный кафтан, в руках он комкал шапку, пристально, неотрывно, недоверчиво глядя прямо в глаза Маши.
Она рванулась вперед — и вдруг упала, как подкошенная, а Сиверга, медленно поведя над ней рукою, ушла за околицу, скрылась в закатных лучах, которые за миг до этого поглотили неведомый образ, а теперь скрыли своей сияющей завесой и ее стройную, статную фигуру.
Теперь оцепенение, как по мановению волшебной палочки, слетело со зрителей. Они кинулись к Маше; всех опередили отец и Бахтияр. К их изумлению, она была в сознании: глянула огромными, испуганными глазами, но промолчала, даже ладонь прижала к губам, как если бы боялась молвить лишнее словцо.., о чем?
Отец глядел пристально, пытался поймать ее взгляд. Маша прятала глаза. Он хотел спросить: неужели и ей показалось смутно знакомым это лицо, на мгновение соткавшееся из закатных лучей?
Бахтияр стоял рядом, тяжело дыша, стиснув кулаки, — мрачнее тучи.
— Я его видел, видел! — Александр возбужденно сбежал с крыльца. — Я его где-то видел!
— Кого? — ледяным тоном проронила Маша. — А я никого не видела.
Отец, брат, Бахтияр изумленно воззрились на нее.
— Может, и никого, — невольно попятился Александр. — Пыль, солнце.., морок! Но лучше бы не вязаться с этой самоядкой. Ты, Маша, к ней не ходи.
Сестра в ответ только бровью повела — и Бахтияр, который тоже сунулся к ней, как бы желая что-то сказать, резко отступил, отошел, сутулясь.
Меншиков поглядел недоумевающе. О чем это они все? Ладно, потом. Хорошо, хоть Маша вдруг оживилась, а ее внезапный обморок явно не нанес никакого урону. И, судя по ее виду, она никого не послушает и снова пойдет к Сиверге.
Меншиков мысленно махнул рукой: пусть будет как будет, лишь бы не умирала заживо у него на глазах.
Очнувшись от своих мыслей, он заметил, что Боровский уходит. Побежал, догнал воеводу, простился почтительно. Боровский пробормотал: «Ну, бог даст поправится Марья Александровна!» — и отправился восвояси, имея при этом вид несколько растерянный.
Александр Данилыч счел, что добродушный хозяин Березова чувствует себя не в своей тарелке: мало, что близко замешался в семейные дела опального, ссыльного, так еще на его глазах, собственно, как бы с его рекомендациями, дикарка-идоломолица творила свое знахарское действо над православной христианкою.
Меншиков, безусловно, был знатоком человеческой природы, и Боровский в самом деле клял свое добродушие и любопытство, из-за которых он всегда попадал в непредвиденнейшие ситуации. Но сейчас он гораздо больше думал о другом: например, о том, с чего это вдруг Сиверга вздумала открыть Марье Александровне образ молодого купца, недавно прибывшего в Березов скупать мягкую рухлядь у туземцев и поселившегося в рыбачьей лачуге вверх по течению, в двух часах ходьбы от крепости. А пуще всего показалось Боровскому диковинным, что Марья Александровна человека сего, без сомнения, узнала!
