Поднимаясь по широкой лестнице, Мариэтта увидела высоко над арками позолоту и голубизну потолка, казалось, что архитектор, построивший это чудо, позволил кусочку голубого неба, заглянув сюда, довести до совершенства его замысел. На втором этаже располагался вестибюль с огромными двойными дверями, которые вели дальше в бальный зал, великолепие которого могло разве что сравниться лишь с похожим залом во Дворце герцога. Огромный двухсветный зал освещали две гигантские, метра три в поперечнике, люстры, излучавшие свет сотен свечей, диковинный водопад света делал его еще просторнее и выше из-за росписи стен, создавая иллюзию, будто зритель находится в парке или оранжерее. На главной стене доминировал гербовой щит семьи Торризи, задрапированный по краям золототканой парчой. Поскольку этот «салоне ди балло» был абсолютно пуст, за исключением разве что застывших у дверей лакеев, Мариэтта не удержалась, встала в центре зала на полу в стиле тераццо, закружилась в танце и, запрокинув голову, любовалась фресками, с поразительной достоверностью изображавшими музыкантов на хорах, некоторых из них художник запечатлел глядящими сверху на происходящее в зале.
— Где же ваши гости, синьор Торризи? — полюбопытствовала Мариэтта, внимательно оглядывая роспись потолка, изгибавшегося вверх, где в аллегорической форме были увековечены подвиги и заслуги рода Торризи.
— Вы — единственная гостья, Мариэтта. Вы и сестра Джаккомина, — поправился он, чуть смутившись.
Она быстрым взглядом посмотрела на Доменико Торризи, внезапно поняв всю необычность ситуации, в которой оказалась. По виду сестры Джакко-мины можно было заключить, что и она удивлена не меньше. Но в холодном сером граните глаз Доменико не было ответа на вопрос, почему они единственные гости, он, продолжая легкомысленно-светскую болтовню, обращал их внимание, проходя через гостиную, стены которой покрывали полосатые обои, в другую, обитую шелком цвета кораллов, на отдельные предметы интерьера, которые, на его взгляд, могли показаться интересными. Мариэтта заметила самое малое три портрета его бывшей жены, один из них изображал ее в полный рост и почти натуральную величину — Анджела Торризи стояла в кремовом атласе платья, в шляпе с роскошным плюмажем на голове. Затем они оказались в уютно и со вкусом обставленном помещении, не очень большом, которое явно предназначалось для встреч в самом узком кругу. Под возвышавшимся балдахином из бирюзовой тафты, опираясь на шесть колонн с канелюрами, стоял овальный стол, сервированный на троих. Сверкало серебро посуды и сапфир синих венецианских бокалов, расставленных на дамасской скатерти, в воздухе явственно ощущался пьянящий аромат тубероз.
Продуманный до мельчайших деталей ужин представлял вершину кулинарного искусства. Сестра Джаккомина воздала должное всем без исключения блюдам, иногда она в блаженстве прикрывала глаза, отправив в рот кусочек очередного диковинного блюда и смакуя его. Доменико держался непринужденно, задавая тон и своим гостям, он знал толк в искусстве ведения застольной беседы, но по мере приближения трапезы к завершению, Мариэтта ощущала нараставшее беспокойство. Ей вспомнились и персидская ковровая дорожка и тот любопытный комплимент, которым Доменико удостоил ее в бальном зале, и место по правую руку от себя, которое предложил ей хозяин — слишком почетное для ее возраста, на него могла претендовать лишь сестра Джаккомина. Постепенно у нее росло убеждение, что Главное еще впереди. Чего же он ожидал от нее? Чего хотел?
Когда Доменико в паузе между блюдами поинтересовался у нее, как совершалось ее прибытие в Венецию, она не преминула упомянуть о том, что на пути сюда с борта речной баржи увидела виллу, принадлежащую Торризи.
— Я еще помню, что там было много веселых молодых людей, сходивших на берег и направлявшихся в Дом.
— Наверное, это были мои братья вместе с женами. А теперь со мной в Венеции остался лишь самый младший из них — Антонио. Франко пребывает где-то в Новом Свете, занимается ввозом товаров из Европы. Лодовико женился в Англии без родительского позволения и разрешения Сената, что лишает его права возвращаться домой, Бертуччи скончался от ран, полученных в одной из стычек с Челано. Он покачал головой. — Случилась как раз одна из тех фатальных дуэлей, после которой оба обидчика скончались от ран, нанесенных друг другу.
— Как, должно быть, ужасно для обеих семей! Неужели эти утраты не могли послужить поводом к примирению?
— Этим Челано не убедишь.
Мариэтта подумала про себя, что в этом смысле и Торризи недалеко ушли от них, но вряд ли уместно высказывать подобные мысли ему в глаза, в особенности, сидя за столом в его доме. Вот если бы они были бы где-нибудь на нейтральной территории, тогда дело другое.
После ужина они перешли в роскошную библиотеку, уставленную бесценными книгами, он показал им стол, на котором лежали инкунабулы тринадцатого и четырнадцатого столетий, богато иллюстрированные. Сестра Джаккомина в восхищении всплеснула коротенькими ручками. Она принадлежала к тому типу старых школяров не только вследствие образования, которое получила, но и из-за не ослабевающего с годами интереса к печатному слову. На глазах у нее выступили слезы умиления, когда Доменико показал на небольшой рисунок основателя Оспедале делла Пиета, брата Петруччио де Ассизи, он изображался здесь во время раздачи еды голодным детям из глиняной миски.
— Какой раритет! — воскликнула монахиня. — Это ведь нарисовано еще при его жизни?
— Полагаю, да.
— Значит, вот как выглядел этот благороднейший из людей! Какое доброе лицо! Ты только взгляни, Мариэтта!
— Я вижу. — Рассматривая маленький рисунок, написанный в синих, красных и золотых тонах, она подумала насколько по-иному могла сложиться ее жизнь, если бы несколько сотен лет назад сострадание не подвигло бы этого человека на создание того, что дало жизнь очень и очень многим, и ей в том числе.
Сестра Джаккомина тут же уселась на стул перед столом и углубилась в книги, с ахами и охами перелистывая пожелтевшие пергаментные страницы. Доменико услужливо придвинул подсвечник.
— Вам должно быть известно, — стала рассказывать она, — что брат Петруччио всегда громко кричал: «Сострадайте, сострадайте!», странствуя от одной двери к другой и прося подаяния и еды для своих найденышей. Поэтому приют и был назван Оспедале делла Пиета[5]. — В ее голосе зазвучали нотки негодования. — И это не он придумал выжигать малышкам клеймо на ноге, чтобы они всю жизнь помнили, кому обязаны своим существованием на белом свете, как раз это были те жадные богатеи, которые взяли Оспедале под свою опеку, чтобы нажиться на милосердии.
