«настоящим» сибиряком, добродушным и мужиковатым, было стихийным[1046], охватившим в основном переселенцев-бедняков (количество переселенцев в Енисейской губернии к 1917 году уже превышало численность старожильческого населения).
Эта стихийность была несколько лет спустя негативно отмечена в мемуарах И. Н. Смирнова, бывшего главы Сибревкома: «Новым и неизвестным доселе фактором явились для нас партизаны. <…> Что в Сибири имеется партизанское движение… мы знали… но что из себя представляют партизаны – этого мы еще не знали. У нас о них было, пожалуй, еще меньшее представление, чем у них о нас. Пришлось знакомиться с ними, и это знакомство не всегда было приятным»[1047]. Также Смирнов писал, что первый посланец от отряда Е. М. Мамонтова связался с большевиками, нелегально добравшись до Челябинска и рассказав работникам Сиббюро ЦК о положении на Алтае и в Кузбассе. Это был «крестьянский парень, считавший себя, как и всех партизан, большевиком, но ничего не слыхавший о коммунистической партии»[1048]. Сразу по захвате красными Западной Сибири с партизанами работал член Сибревкома и Сиббюро ЦК В. М. Косарев. Член Сибревкома и уполномоченный Наркомпрода М. И. Фрумкин 27 декабря 1919 года писал своему наркому А. Д. Цюрупе: «В Сибревкоме я почти один. Косарев уехал выправлять политическую линию партизан, Смирнов занят в армии»[1049].
В начале января 1920 года П. Г. Канцелярский официально заявил на заседании оргбюро РКП(б), что при Колчаке подпольный барнаульский комитет во избежание провалов сосредоточился на провоцировании повстанческого движения в деревне, используя «стихийное настроение крестьян идти на борьбу с Колчаком». Л. А. Папарде, товарищ Канцелярского, тут же добавил, что в партизанском движении «…роль партии незначительна, возникало это движение стихийно… Партия старалась поддерживать с партизанами связь, но это плохо удавалось… Связь была не руководящая, а информационная, и только уже перед концом борьбы завязалась более определенная, от партизан поступали все время жалобы, что им не оказывают помощи»[1050].
Один из активных деятелей Бийского совдепа, П. Бедарев, признавал: «Большевистская организация города с деревней [в 1918 году] совершенно была не связана. В деревнях и селах имелись кое-где слабо оформленные… большевистские организации, руководимые прибывшими солдатами-фронтовиками, но они жили сами по себе и никакого влияния на массы не оказывали»[1051]. Можно вспомнить судьбу подобной ячейки в большом селе Быстро-Истокском Бийского уезда, где пьяная болтливость М. И. Ольхина привела в январе 1919 года к провалу основной части организации: большевик, старший унтер-офицер Ф. А. Боровиков просидел в тюрьме до свержения белых, подпрапорщик В. Ф. Вагаев умер в тюрьме от тифа, В. Ожгибисова разбил в тюрьме паралич, крестьянку Д. И. Ерёмину весной 1919 года расстреляли на борту парохода, и ее труп был найден в Оби летом следующего года. В. В. Елашкин был пойман на пашне «кулаками» и убит, братьев Захара и Кузьму Строиловых арестовали летом 1919 года и расстреляли в тюрьме. Партийная работа в Быстро-Истокском замерла, оставшиеся несколько подпольщиков бежали в соседние села[1052].
Очень определенно в 1920‐х годах высказывался бывший начальник политотдела 26‐й дивизии 5‐й армии В. Б. Эльцин, характеризовавший партизанщину как «разбушевавшуюся стихию», не управляемую партией. Он писал: «Отсутствие политического руководства города было основным моментом и главной особенностью сибирского партизанского движения. Отсюда беспартийное по своему существу (в смысле руководства) движение, неоформленность лозунгов, отсутствие строгой и определенной программы в период борьбы, случайность в подборе вождей и значительная роль последних, похожих скорее на „атаманов“, чем на политических вождей восставшего крестьянства»[1053]. Как сообщал в 1922 году секретарь Нерчинско-Заводского укома РКП(б) Забайкальской области, не менее 40% мужского населения уезда активно участвовало в партизанских формированиях, и это был не осознанный классовый порыв, а протест против атаманского произвола[1054].
Видный большевистский идеолог Д. Тумаркин в 1922 году высказывался чуть менее категорично: «Эта партизанская борьба, большей частью возникавшая стихийно, как протест против бесчинств, убийств, насилий и грабежей, творимых колчаковскими сатрапами на местах, все же в некоторых местах руководилась из большевистских центров…»[1055] Другой современник событий отмечал, что только с усилением партизанского движения весной 1919 года «…начинает понемногу заявлять о своем существовании коммунистическая партия, терпевшая до этих пор очень жестокое поражение» от белой контрразведки[1056].
Но более поздний канон требовал рассматривать любые антиправительственные выступления против белой власти как сознательные восстания под руководством большевиков. Так, масштабный стихийный крестьянский бунт ноября–декабря 1918 года в Минусинском уезде с 1950‐х годов ложно, с помощью тенденциозных мемуаров, представлялся восстанием за возвращение советской власти[1057]. Современный исследователь определенно утверждает, что влияние политико-идеологических мотивов в выступлении крестьян и организации ими повстанческой Кизирской республики на территории Имисской волости Минусинского уезда летом 1919 года было минимальным[1058]. Правда, некоторые историки даже в самые застойные времена признавали, что «возникающее сопротивление силам контрреволюции было оторвано от городов и рабочего класса; оно зарождалось как крестьянское освободительное движение»[1059].
В СССР с 30‐х годов железно утвердилась официозная точка зрения – что коммунисты твердо руководили городскими восстаниями и партизанским движением, которому красные политработники придавали-де правильный идейный настрой. Между тем англо-американские авторы, опираясь на источники 1920–1930‐х годов, в том числе на труды С. П. Мельгунова, давно сделали вывод, что партизанщина являлась крестьянским стихийным движением без четко оформленных целей, а коммунисты эффективно использовали его на заключительном этапе боев с Колчаком в своей борьбе за власть[1060]. Мельгунов указывал: «Для того чтобы подобрать стихию, надо было… самим сделаться бандитами, ибо эти разбойные партизанские дружины подчас носили подлинно бандитский характер»[1061].
Вопреки утверждениям советских историков, которые уверяли, что анархически-погромное начало было свойственно лишь небольшой, «неправильной» части повстанцев, все партизаны, как отмечает, например, А. П. Шекшеев, чаще всего не имели связей с большевистским подпольем, действовали стихийно, были аполитичны и склонны к откровенному криминалу[1062]. Соглашусь и с мнением Н. А. Кузнецова, что первоначально партизанское движение носило целиком уголовный характер, представляя собой грабежи и убийства на почве личных счетов[1063] и из корыстных побуждений. Примеры И. В. Громова, М. З. Белокобыльского, К. В. Цибульского, В. П. Шевелёва-Лубкова и прочих говорят, что активно зверствовали и грабили не только и не столько анархисты, сколько коммунисты – военные руководители и комиссары. Другие спокойно относились к мародерству и террору: так, представителем партизанского ревштаба при пресловутом Я. И. Тряпицыне был коммунист М. Е. Попко, давший ему полную свободу действий[1064].
Что касается действий красных повстанцев в отношении мирного населения, то у иных современных историков можно
