– Дед Пихто!!! – возмутилась попытке перевода стрелок супруга. – Я её и сама гнать могу! Не хуже твоего! Здоровый мужик, а в доме – ни копейки!
– Нет в городе работы. Все предприятия стоят…
– А коровник почему не чищен? Потому, что у тебя самого не стоит? – язвительно поинтересовалась жена и, энергично пожелав своему непутёвому супругу пропасть или сдохнуть, с чувством исполненного долга отвернулась к стене. Секунду спустя она выпростала из-под одеяла правую руку, заведя её за спину, не глядя, отработанным движением, прихватила небольшую вышитую подушечку и закрыла ею правое же, оставшееся на свободе ухо.
– Кто?.. – спросил Митька, выйдя в сени.
– Медведев?.. Дмитрий Анатольевич?.. – спросили из-за двери.
– Допустим… – отозвался Митька и, перебрав в уме свои немногочисленные прегрешения, открыл массивный кованый засов. – Какого хрена?..
Обнаружившийся за дверями прапорщик не удивился и не обиделся.
– Повестка, Дмитрий Анатольевич! Распишитесь! Вам три часа на сборы!
– Надолго? – поинтересовался Митька, расписываясь в отрывном корешке повестки.
– Недели на две.
– Годится! Ты, прапор, далеко не уходи. Пятнадцать минут, и я готов! Как пион э р!
– Супруга достала? – понимающе ухмыльнулся прапорщик.
– Задрала, крокодилина! – жизнерадостно оскалился Митька.
Прапорщик взглянул на часы, прищурил хитрый правый глаз, что-то прикидывая и высчитывая, и пару мгновений спустя кивнул.
– Давай, страдалец!.. Но не более пятнадцати минут! – и, похлопав по нагрудному карману, пожаловался: – У меня, таких как ты, дюжина в списке. Полночи по вашей «нахаловке» колесить. У вас фонари когда-нибудь работали?.. Темно, как у негра в ж… К тому же ни названий улиц, ни номеров домов… Никакого порядка!
– Власть не озаботилась, а нам и на хрен не надо! – равнодушно пояснил Митька. – А что случилось-то? – поинтересовался он, угощаясь любезно протянутой прапорщиком сигареткой.
– Хрен его знает. Моё дело маленькое, – уклонился от ответа прапор. – Разнарядка…
Между тем, маховик событий раскручивался. В ночь на 16 апреля 1992 года на крылечках сотен домов отслуживших в ВДВ жителей Калужских и Тульских райцентров появились посыльные местных военкоматов: «Получите повестку – вам три часа на сборы!» Призыву подлежали десантники рядового и сержантского состава, уволенные в запас от пяти до десяти лет назад. Призывали заматеревшую, но пока не утратившую выучки боевую элиту Вооружённых Сил. Тогда ещё было из кого выбирать, но в этот раз брали всех подряд: даже семейных с несколькими детьми и единственных кормильцев с неработающими по случаю выхода в декрет жёнами.
Никакие уважительные причины в расчет не принимались.
По всему получалось, что происходит нечто необычное и заковыристое. Сам факт того, что посыльных развозил служебный транспорт, а призванных из запаса десантников доставляли к месту сбора новенькими грузовиками, крытыми глухими, защитного цвета тентами, говорил о том, что случилось нечто посерьёзнее, чем рутинные сборы приписного состава на плановую передрессировку.
От призыва не отказался никто. Десант, когда надо постоять за Родину, по лесным заимкам не отсиживается.
Надо, значит надо.
Из Ферзиковского района Калужской области призвали около сорока человек. Мужиков всё больше непьющих, основательных и хозяйственных, – не чета большинству местных бестолковых и вороватых люмпенов. Необычный состав и непривычно деловой характер призыва окончательно укрепил десантников в уверенности, что в стране готовятся серьёзные события. Им казалось, что затевается нечто основательное и с далеко идущими последствиями. «Власть решила навести порядок!» – с удовлетворением определили они и, наскоро попрощавшись с родными и близкими, ринулись в обещавшую долгожданные перемены неизвестность. Матери, сёстры и жёны призванных, по женскому обыкновению, решили – война! Их предположения оказались недалеки от истины: туляков и калужан экипировали, погрузили в эшелон и, наплевав на положенное в таких ситуациях боевое слаживание, отправили в Закавказье.
В то время уже никто не обольщался: в Закавказье – значит воевать.
Впрочем, куда направили их мужчин, выяснилось лишь через двое суток, – после прибытия эшелона к месту назначения.
Один из резервистов, совершенно не похожий на классического десантника уроженец заштатного Калужского райцентра, низкорослый и худущий Митька, с нелепым для его комплекции прозвищем «Счастливчик», умудрился отлучиться из загнанного на запасные пути состава.
За привезёнными в Азербайджан десантниками приглядывали: из эшелона никого не выпускали, а посторонних в окрестностях их вагонов гоняли с нешуточным остервенением. Но Митька таки сбежал. Как ему это удалось? Да бог его знает! Среди достаточно большой группы людей всегда найдётся самый неугомонный – эдакий непредсказуемый холерик, за которым, как за скользким куском мыла, не уследить при всём старании. К тому же азербайджанские милиционеры, назначенные присматривать за поставленным на отшибе плацкартным составом с десантниками, службу несли из рук вон плохо, сосредоточившись на выворачивании карманов неосторожно приближавшихся к эшелону торгашей и разносчиков.
Добравшись до вокзального переговорного пункта, Митька наменял в обменном пункте местных телефонных жетонов и дозвонился до своего работавшего в Калуге брата. Почему не до жены? Почему до брата?.. Всё просто. Сотовая связь на тот момент отсутствовала как явление, а в родном Митькином Ферзиково, да ещё не где-нибудь, а в застроенном частниками пригороде, телефоны имелись не у всех. Позвонить домой Митька не имел физической возможности.
В эшелон Счастливчик вернулся через полтора часа.
– Жопа, мужики! – сообщил он своим попутчикам. – Это – Баку, и мы в Азербайджане!
– Ни себе хрена… – прокомментировали те эту новость, принимая от Митьки неизвестно где и как добытую водку.
Впрочем, к чему относилась фраза Митькиных попутчиков – к месту ли, в котором оказался их состав, или к пяти бутылкам «горючего», извлеченным Счастливчиком из-за пазухи – было непонятно.
16 апреля 1992 года. Республика Азербайджан. 12 километров юго-западнее Баку. Тренировочный лагерь азербайджанской армии. Письмо…«Здравствуй, Лиса моя хорошая! Я жив и очень соскучился.
Постоянно вспоминаю вас: и тебя, и нашего Сашку. Едва закрою глаза, тут же вижу ваши лица, – такие щемящие и родные, что перехватывает дыхание…
Обещаю, что вернусь.
Вы – мои самые близкие люди. Без вас мне никак.
Здесь, вдалеке от вас, я многое понял и почувствовал. Понял, что жить для себя одного – глупо и бессмысленно. След оставляют не в себе, а в своих детях, в потомках, в делах, от души сделанных для других людей, в научных открытиях, в конце концов… Именно поэтому, прожить не для себя, а для других, – это самое большое, что может сделать человек. Жизнь у нас короткая, и ничего больше просто не успеть.
Знаешь, это даже хорошо, что у меня появилось время для размышлений. Много времени. Особенно по ночам, когда не спится. В голову приходит разное, и, похоже, теперь я стал лучше понимать суть происходящих с нами событий. Раньше мне казалось, что уже всё постиг и во всём разобрался. Чувствовал себя эдаким непогрешимым всезнайкой. Но теперь понимаю, что жил несерьёзно, даже поверхностно. Не догадываясь об очень многих важных вещах. Впрочем, я и в не очень важных делах, в разной второстепенной мелочёвке, мало чего смыслил. Но не суть. Главное, что я многое не понимал. Путал главное и второстепенное, причину и следствие, не придавал значения словам. А ведь за словом должно следовать дело. Но какие дела могут быть у человека, слова которого ничего не значат? Вот я и задумался. И, оказалось, что это затягивает. К примеру, совсем недавно вдруг осознал истинный смысл слова „бренность“. Он, наверняка, присутствовал в нём, в этом слове, с самого начала, но потом, со временем, повыветрился, затёрся из-за бездумного употребления… Мне почему-то казалось, что бренность – означает смертность всего сущего, а на деле – это полное растворение. Вакуум, в который уходит абсолютно всё, даже память. Бренность – это когда тебя не стало, и все о тебе забыли. Это безмолвие и отсутствие кругов. Это когда твои успехи были величиной лишь в твоих глазах, но никто, кроме тебя, их всерьёз не воспринимал. Бренно всё: города и вещи, памятники архитектуры и женские побрякушки. Даже египетские пирамиды не вечны. А потому любая значимость, так или иначе связанная с материальными достижениями, бренна. И, конечно же, бренны духовные достижения. Особенно если они мнимые.
В чём тогда смысл? Не знаю… Может быть, в том, что один человек, кем бы он ни был и чем бы ни занимался, сам по себе ничего не значит. Именно поэтому остановить жизнь любого одиночки легко: щёлк – и нет иллюзии. Местечковый мираж развеется, а мир пойдёт дальше и даже шага не задержит. Мало того, живые никогда об ушедшем не вспомнят. Они слишком заняты собой и своими проблемами, чтобы всерьёз скорбеть о ком-то, от кого теперь не зависят.
