— Потерпите, милорд, — ответил сэр Роберт, — времени у нас достаточно, к тому же и лорд Рутвен еще не пришел.
В эту минуту двери, ведущие во внутренние покои, распахнулись, и навстречу гостям вышла королева Мария. Она держалась грациозно и величественно, вовсе, казалось, не обеспокоенная ни самим визитом, ни той грубостью, с которой он был ей навязан. На ней было платье из черного бархата; небольшие брыжи закрывали только ее грудь, оставляя полностью открытыми изящно очерченный подбородок и шею; на голове у нее была маленькая кружевная шапочка, а прозрачная белая вуаль ниспадала с плеч на длинное черное платье такими широкими, свободными складками, что при желании ими можно было закрыть лицо и всю фигуру. На шее у нее был золотой крест, а с пояса свисали четки из золота и черного дерева. Сразу же за ней вошли обе ее фрейлины, которые продолжали стоять позади королевы на протяжении всей аудиенции. Даже лорд Линдсей, самый грубый из вельмож этого грубого века, к своему удивлению, почувствовал какое-то своеобразное уважение при виде холодного и величественного выражения лица королевы, которую он думал застать либо неистовствующей в бессильной злобе, либо погруженной в тщетную и бесплодную скорбь, либо, наконец, подавленной страхом, столь обычным при подобных обстоятельствах у венценосных особ, лишаемых власти.
— Боюсь, что мы заставили вас ждать, милорд, — сказала королева, с достоинством делая реверанс в ответ на его принужденный поклон. — Но женщины не любят принимать гостей, не потратив хотя бы нескольких минут на свой туалет. Мужчины, милорд, меньше зависят от подобных условностей.
Лорд Линдсей, бросив взгляд на свой измятый и запыленный в дороге костюм, пробормотал что-то невнятное о спешной поездке, между тем как королева учтиво и, казалось, даже ласково приветствовала сэра Роберта Мелвила. Затем воцарилось гробовое молчание, во время которого Линдсей нетерпеливо поглядывал на дверь, видимо ожидая третьего участника миссии. Лишь одна королева, казалось, совершенно не испытывала смущения: словно для того, чтобы прервать молчание, она обратилась к лорду Линдсею, бросив взгляд на тяжелый и неуклюжий меч, висевший, как уже было упомянуто, у него на шее.
— У вас был надежный, хотя и обременительный спутник в вашей поездке, милорд. Я полагаю, вы не ожидали встретиться здесь с противником, против которого вам потребовалось бы столь грозное оружие. По-моему, при дворе это украшение выглядит несколько странным, хотя сама я, и мне не раз уже приходилось благодарить за это небо, слишком похожа на своих предков Стюартов, чтобы бояться меча.
— Уже не первый раз, миледи, — ответил Линдсей, повернув меч так, что он вонзился острием в пол, и положив руку на его крестообразную рукоять, — уже не первый раз вторгается этот меч туда, где находятся Стюарты.
— Вполне возможно, милорд, — ответила королева. — Он, вероятно, оказал услугу моему роду. Ваши предки были людьми долга.
— Ах, миледи, — возразил Линдсей, — услугу он действительно оказал, но такую, которую короли не любят ни признавать, ни вознаграждать. Подобную услугу оказывает дереву нож, когда проникает до живых тканей и освобождает его от чрезмерно разросшейся листвы и бесплодных ветвей, высасывающих его жизненные соки.
— Вы говорите загадками, милорд, — сказала Мария Стюарт. — Я надеюсь, что разгадка не содержит в себе ничего оскорбительного.
— Судите сами, миледи, — ответил Линдсей. — Этим добрым мечом был опоясан Арчибалд Дуглас, граф Ангюс, в тот памятный день, когда он добыл себе прозвище Кошачий Бубенчик за то, что вытащил из дверца вашего прадеда Иакова, который был третьим Стюартом, носившим это имя, целую свору лизоблюдов, льстецов и фаворитов и развесил их на Лодерском мосту, предупреждая всех придворных пресмыкающихся, как опасно приближаться к шотландскому престолу. В другой раз тот же непримиримый поборник шотландской доблести и благородства одним ударом этого меча зарубил Спенса Килспинди, вельможу при дворе вашего деда Иакова Четвертого, то, что тот осмелился пренебрежительно отозваться о Кошачьем Бубенчике в присутствии короля. Они сражались у Фейлского ручья, и Кошачий Бубенчик, хватив этим клинком своего противника, отсек ему ногу с такой же легкостью, с какой пастушок срезает прутик с молодой ивы.
— Милорд, — сказала королева, краснея, — у меня достаточно крепкие нервы, они выдержат и не такую историю. Позвольте, однако, спросить вас, как же этот прославленный меч перешел от Дугласов к Линдсеям? Казалось бы, его следовало хранить как священную реликвию в той семье, которая так ревностно выступала против своего короля от имени своей страны.
— О нет, миледи, — испуганно вмешался Мелвил, — не задавайте таких вопросов лорду Линдсею… А вы, милорд, хотя бы из стыдливости… простите, из приличия… воздержитесь от ответа.
— Пора этой леди услышать правду, — ответил Линдсей.
— И можете быть уверены, — сказала королева, — что ничто из рассказанного вами, милорд, не возмутит ее. Бывают случаи, когда справедливое презрение одерживает верх над справедливым гневом.
— Так знайте же, — сказал Линдсей, — что на полях Карбери-Хилла, где лживый и подлый изменник и убийца Джеймс, в прошлом лорд Босуэл и так называемый герцог Оркнейский, предложил сразиться с любым из пэров, решивших привлечь его к суду, я принял этот вызов, и тогда благородный лорд Мортон подарил мне свой добрый меч, чтобы я с его помощью одержал победу. Клянусь богом, если бы у Босуэла оказалось чуть больше самолюбия или чуть меньше трусости, я бы этим клинком так обработал проклятого изменника, что псы и черные вороны нашли бы пищу уже разделанной должным образом на куски.
Когда было произнесено имя Босуэла, связанное с длинной вереницей преступлений, с позором и несчастьями, казалось, что присутствие духа вот-вот покинет королеву. Но Линдсей продолжал свое хвастовство, предоставив ей тем самым возможность собраться с силами и ответить с холодным презрением:
— Не трудно рубить противника, отказавшегося принять вызов. Но если бы Мария Стюарт вместе с престолом своего отца унаследовала и его меч, ни один даже самый дерзкий мятежник не мог бы сетовать, что ему в наши дни не с кем обменяться ударом. Ваша милость извинит меня, однако, если я сокращу нашу беседу. Даже самое сжатое описание кровавой битвы вполне удовлетворяет женскую любознательность, и если у лорда Линдсея нет для нас ничего более важного, чем рассказы о подвигах старого Кошачьего Бубенчика и рассуждения о том, как он сам, если бы ему позволило время и место, постарался бы превзойти старика, то мы, пожалуй, удалимся в наши покои, и ты, Флеминг, дочитаешь нам небольшой трактат «Des Rodomontades Espagnolles».[32]
— Погодите, миледи, — остановил ее Линдсей, краснея в свою очередь. — Мне с давних пор достаточно хорошо известно ваше остроумие, и я не стал бы добиваться беседы, которая дала бы вам возможность изощрять его на мой счет. Лорд Рутвен и я, вместе с сэром Робертом Мелвилом, явились к вашему величеству по поручению Тайного совета с предложениями, от которых зависят в значительной степени и ваша личная безопасность и благо государства.
— Тайный совет? — воскликнула королева. — Да чьим же именем он существует и действует, если меня, определившую его статут, держат здесь под беззаконным арестом? Но дело не в том… Все, что способствует благу Шотландии, будет принято Марией Стюарт, откуда бы оно ни исходило… А что касается личной безопасности, то ее жизнь и без того затянулась свыше меры и в двадцать пять лет уже успела наскучить ей. Где ваш товарищ, милорд? Почему он опаздывает?
— Он здесь, миледи, — ответил Мелвил, и в ту же минуту появился лорд Рутвен с пакетом в руках. Отвечая на его приветствие, королева смертельно побледнела, но тут же огромным напряжением воли снова взяла себя в руки, как раз в тот момент, когда вельможа, чье появление, по-видимому, так взволновало ее, приближался к ней вместе с Джорджем Дугласом, младшим сыном барона Лохливена, выполняющим, в отсутствие отца и братьев, обязанности сенешаля замка, под началом у старой леди Лохливен, матери его отца.
Глава XXII
Я бремя это тяжкое отринул,
Роняет скипетр немеющая длань
Моя слеза смывает мой елей,
Моя рука снимает мои венец,
Мой сан священный я слагаю сам,
Мои уста от клятв вас разрешают.
Внешность лорда Рутвена и его манера держать себя выдавали полководца и государственного мужа, а грозное выражение лица снискало ему прозвище Грейстил: так называли его близкие друзья, почерпнув это имя из широко известного в те времена рыцарского романа. Его костюм — расшитая куртка из буйволовой кожи — придавал ему вид военного, хотя вовсе не был похож на грязную, неряшливую одежду, Линдсея. Тем не менее этот сын злосчастного отца и отец не менее злополучного семейства носил на себе печать зловещей меланхолии, по которой физиономисты того времени якобы могли отличить обреченных на насильственную и мучительную смерть.
