Вальпараисо Прю почувствовала себя вконец измотанной. Она заглянула в первое попавшееся заведение, чтобы поесть картошки фри и дать голове отдохнуть – ей уже не хотелось ничего больше знать о поэтах. Однако, едва сделав первый глоток пива, услышала… декламацию стихов. Прю подумала, что все население города посвящает себя поэзии, хотя тут же догадалась, что в баре выступают, как она их называла, любители. Один из них, с прямыми волосами до пояса, начал так:
– Сегодня я хочу посвятить выступление одному из моих лучших друзей, полностью изменившему мою жизнь: Хулио, Хулио Кортасару[38].
Любительские вирши ужасны, но слушатели привычно наградили автора аплодисментами. Наряду с общим посвящением Хулио Кортасару каждое стихотворение автор преподносил какому-либо другому своему «приятелю»: Джону Леннону, Фридриху Ницше (которого панибратски назвал Федерико), Камило Сесто[39], Хоакину Сабине[40], Жан-Полю Сартру и футболисту Давиду Писарро. Между тем сами поэты-любители понравились Прю больше, чем профессионалы. Позже, почти в полночь, знакомые французские туристы повели ее на концерт певца и композитора Чиноя. Он вызвал восторг у Прю: его странный фальцет, как и лихорадочный ритм хаотичного, тонкого бренчания врезались в ее память навсегда.
– Чиной еще и поэт, – сообщил ей позже незнакомец – весьма дружелюбный пьянчужка, настаивавший на возможности проводить Прю до хостела. – Кажется, он публикует книги и все такое прочее.
– А есть ли в Вальпараисо хоть один не поэт? – спросила она.
– Да вот я не поэт. Но все равно пишу.
– И что же ты сочиняешь?
– Афоризмы.
С трудом избавившись от дружелюбного пьяницы, Прю легла на кровать в хостеле и принялась смотреть видео Чиноя на «Ютьюбе». В одном ролике певец сидел на деревянной лестнице и играл на гитаре. «Проходи же», – внезапно обратился он между двумя строфами к ребенку, который хотел ступить на лестницу, но не смел помешать музыканту. И тогда, не переставая играть, Чиной отодвинулся в сторону, пропуская мальчика, который поднимался по ступенькам быстро и осторожно. Прю несколько раз просмотрела эту сценку, представив, как через годы будет с безудержной ностальгией вспоминать свое путешествие. Она заснула, перебирая в голове последние строки понравившейся песни:
Твой голос, что просит меня замолчать,
Покинув меня, никогда не пытайся вернуться.
Твой голос, что просит меня замолчать,
Покинув меня, никогда не пытайся вернуться.
Если б были следы на реке
И если б море было,
Мы б избежали разрыва.
Если б были следы на реке
И если б море было,
Мы б избежали разрыва.
Как и следовало ожидать, за четыре дня пребывания в Вальпараисо Прю получила многочисленные признания в любви с первого взгляда. Однако сама она влюбилась в этот город, который показался ей жестким и одновременно приветливым, по-своему опасным, диковатым. Она даже сделала вывод, что вездесущие бездомные псы здесь смелее и счастливее, чем их столичные собратья. Ей хотелось бы задержаться, но в Сантьяго были намечены последние интервью. Когда Прю вышла из автобуса, столица показалась ей более печальной, чем обычно, и она подумала: какой контраст, в этом городе живет так много людей, и все они как будто хотят спрятаться от моря.
Следующим днем она несколько часов беседовала с почти восьмидесятилетним поэтом Армандо Урибе, который в свое время дал клятву не публиковаться, пока Аугусто Пиночет остается у власти, и на протяжении семнадцати лет диктатуры держал свое слово. С тех пор как он вернулся в Чили в 1990 году, издал более тридцати книг. Поэт уединенно жил в своей квартире после недавней кончины жены. Во время интервью он непрерывно курил, чередуя сигареты разных марок. Прю начала беседу на испанском языке, однако старик настоял, чтобы они перешли на английский, которым поэт владел безупречно, хотя во рту у него красовался единственный зуб.
Армандо Урибе был не только поэтом, но и дипломатом, а позже посвятил себя публикации статей о вмешательстве Соединенных Штатов с целью свержения правительства президента Сальвадора Альенде. Эта тема заинтересовала Прю, поэтому он начал излагать некоторые подробности, и его рассказ получился таким страстным, дерзким и убедительным, что она даже разволновалась.
Внезапно на улице зазвучала музыка шарманщика, который, вероятно, каждое утро останавливался перед домом, на втором этаже которого жил поэт.
– Извините меня, сеньорита, – прервал себя Урибе по-испански и легко вскочил с кресла. Он открыл окно, поприветствовал шарманщика, нашел в кармане несколько монет и бросил ему.
Урибе продолжил разговор, который теперь зашел об Эзре Паунде, Т. С. Элиоте и других англоязычных поэтах. Беседа была оживленной, и, несмотря на критический тон, хозяин квартиры любезно улыбался. Но тут их опять прервала музыка все того же шарманщика.
– Извините, сеньорита, – снова сказал поэт, вставая. Открыл окно, бросил монеты и вернулся на свое место со словами: – Видимо, ему показалось, что денег я дал маловато.
Предпоследнее интервью вылилось в бредовый, но откровенный треп в доме Ауре́лии Ба́лы, поэтессы и чтицы лет пятидесяти, искусственной блондинки и натуральной великанши, известной ниспровергательницы авторитетов («по мне, так Неруда, Уидобро, Де Роха, Парра, Лин и Сурита – все как один идиоты-мачо, какие-то недоделки»). Поэтесса предложила Прю печенье с белым шоколадом и марихуаной, и, хотя гостья съела меньше половины, последовали обычные в таких случаях приступы смеха. А потом – неожиданное утоление голода: Аурелия приготовила ей сытный омлет со шпинатом и зеленым луком, Прю съела его и задремала минут на двадцать, однако, проснувшись, подумала, что спала три или даже пять часов. Хозяйка сидела за столом и обеими руками писала в двух разных тетрадях. На удивление – с почти одинаковой скоростью, ну, может, левой чуть медленнее. В остальном обе руки выводили разные буквы, и трудно было заметить, какая из них делала это четче или красивее. Причем поэтесса одновременно писала два совершенно разных стихотворения.
– Когда ты научилась писать обеими руками? – спросила Прю.
– Еще в раннем детстве. Кажется, умела всегда, – вежливо уточнила та. – Одинаково хорошо владеть обеими руками должны все. Если бы все умели так писать, появилась бы хоть какая-то надежда на спасение этого дрянного мира, – сказала поэтесса и расплакалась, но всего секунд на пятнадцать-двадцать.
Прю спросила, можно ли ее сфотографировать.
– Нет, – мягко ответила Аурелия.
– Извини.
– Не обижайся, но дело в том, что мне надо зарегистрироваться. Регистрация погубит всех нас, это настоящее бедствие[41].
– Да я просто на память, люблю делать фотки на память.
– Ты фотографируешь, потому что знаешь, что никогда сюда не вернешься. И никогда не захочешь меня снова увидеть, считая слишком надоедливой, ведь все так думают. А еще потому, что я тебе нравлюсь.
Прю не знала, что
