— Всегда было невозможно, — поправил Старк.
— Ну хорошо, пусть всегда. И ты серьезно считаешь, что который женился ничуть не хуже того, другого, честного?
Старк нахмурился.
— В общем-то, да. Только ты неправильно рассуждаешь.
— Но если рассуждать по-твоему, то как же тогда любовь? Если один добился всего тяжелым трудом, а второй женитьбой на дочке босса, получается, что такая женитьба — тот же тяжелый труд. И любовь, выходит, совсем ни при чем. Как прикажешь быть с любовью?
— А что она такое, любовь? Вот у тебя лично была хоть раз?
— Не знаю. Иногда кажется, что была, а иногда — что я все придумал.
— А по-моему, любовь — это когда человек знает, что получит то, что хочет. А знает, что не получит, — и никакой любви.
— Нет, — не согласился Пруит, вспомнив Вайолет. — Ты не прав. Ты же не станешь говорить, что настоящая любовь только в книжках, а люди лишь воображают, что любят.
— Это я не знаю, — сердясь сказал Старк. — Я человек простой, в таких тонкостях не разбираюсь. Я знаю только то, что тебе сказал. Ты пойми, мир катится в пропасть, и люди, все пятьсот миллионов, стараются столкнуть его туда побыстрее. Как в таком мире жить? Есть только один выход: найти себе что-то действительно свое, что-то такое, что никогда не подведет, и вкладывать в это всю душу и силы, оно себя оправдает. Для меня это кухня…
— А для меня — горн.
— … и на все остальное мне плевать. Пока я здесь справляюсь, мне стыдиться нечего. А все другие пусть перегрызутся насмерть, пусть поубивают друг друга, пусть взорвут весь наш шарик к чертовой бабушке, меня это не касается.
— Да, но ты тоже взорвешься вместе со всеми.
— И очень хорошо. Все проблемы кончатся.
— А как же твоя кухня? Ее ведь уже не будет.
— Тем лучше. Меня тоже не будет. Какая мне тогда разница? Вот так-то.
— Старк, ты на меня не обижайся. — Он произнес это тихо и медленно, потому что не хотел, чтобы получилось резко, потому что ему было трудно отказываться, потому что он-то надеялся, что Старк сумеет найти какой-то довод, сумеет убедить его, и ему не придется отказываться; пожалуй, он был даже зол на Старка, потому что тот не убедил его, а ему так хотелось, чтобы его убедили. — Я не могу. Просто не могу, и все. Я тебе очень благодарен, ты не думай.
— А я и не думаю.
— Если я соглашусь, значит, все, что я делал до сих пор, нужно перечеркнуть и забыть.
— Бывает, лучше все перечеркнуть и начать с нуля, чем цепляться за старое.
— Но если у человека ничего больше не осталось и впереди тоже ничего не светит. У тебя-то есть твоя кухня.
— Ладно. — Старк бросил окурок и встал. — Ты мне этим глаза не коли. Я знаю, мне повезло. Но я успел хлебнуть дай бог и, чтобы кухню получить, работал как лошадь.
— Я тебя ни в чем не виню. И честно, Старк, я бы очень хотел с тобой работать. Очень.
— Ладно, я пошел. Сегодня еще увидимся. Скоро сядут ужинать, мне надо проверить, все ли готово.
И он отошел от мойки все с тем же невозмутимым лицом. Лицо добросовестного полицейского, лицо добросовестного сержанта, сознательно надетая маска ревностного служаки, из которой начисто вытравлено живое человеческое любопытство, и лишь в глазах светится слабый интерес. То, что было у Старка под этой маской, больше не притягивало Пруита. Такие много теряют, подумал он, но, наверно, как и все, приобретают тоже много, причем того, что другим недоступно. По крайней мере, таким хоть удается заниматься любимым делом.
Тут он выбросил все это из головы и снова согнулся над мойкой, потому что ужин был на подходе.
На Гавайях, как и всюду, где рядом море, темнело быстро. Весь закат — считанные минуты. Только что солнце светило вовсю, был день, и вдруг через минуту оно скрылось и наступила ночь. А в западных штатах если выйти на берег, ясно видишь, как повисшее в небе золотое круглое печенье мгновенно проваливается в глубокую глотку моря. «Золотое печенье "Риц"», — вспомнилось ему. А на Голубом хребте в Виргинии и в отрогах Аппалачей в Северной Каролине отливающие бронзой прозрачные горные сумерки длятся часами. Что ж, Пруит, ты хоть мир повидал, сказал он себе, чувствуя, как глаза у него сами собой моргают, привыкая к угасающему свету. Что ж, хоть это ты успел.
В освещенной электричеством столовой солдаты ели жареные бобы с сосисками, потом не спеша, за разговорами и шутками, пили кофе. В гарнизоне вечер — самое приятное время для солдата, потому что это время — личное, ты его тратишь, как тебе вздумается. Можешь промотать сразу, одним махом, а хочешь — рассчитывай каждую минуту, прикидывай, как ребенок в кондитерском магазине: столько-то на вафли, столько-то на шоколадку, две ириски, четыре карамельки, одна длинная мятная, и еще даже останется два цента!
Эндерсон и Пятница Кларк, выходя из столовой, заглянули к Пруиту в кухню: как насчет того, чтобы попозже собраться с гитарами и посидеть втроем? Энди сегодня дежурил, на широком плетеном поясе у него болталась сзади длинная черная кобура, от которой шел через плечо тоненький ремешок, спереди продетый под заправленный в брюки галстук. Горн, с которым дежурный горнист не имеет права расстаться ни на минуту, висел за спиной.
— Я до девяти сижу в караулке, — сказал Энди. — Капрал в кино идет, я должен его заменять. Потом сыграю «туши огни» и до самого отбоя свободен. Мы думаем, в девять и соберемся.
— Годится, — сказал Пруит. Сейчас ему больше всего хотелось поскорее разделаться с работой. — Как раз успею засадить партию в бильярд. Мы с Анджело уже договорились.
— Могу пока занять тебе очередь, — предложил Пятница. — Ты только скажи. В караулку мне все равно соваться нельзя. Меня сегодня дежурный офицер оттуда прогнал.
— Если хочешь, мы с Анджело возьмем тебя третьим.
— Нет, я лучше буду смотреть. Мне против вас не потянуть.
— Ладно. Тогда займи нам очередь. А сейчас иди, хорошо? Мне надо еще все домыть.
— Чего ты встал? — раздраженно одернул Пятницу Энди. — Не видишь, что ли, человеку некогда. Вечно ты к нему липнешь!
— Отстань от меня, — сказал Пятница, когда они с Энди вышли из кухни. — Очень ты развоображался. Если бы не дежурил, небось поехал бы с Блумом в город. А гитара бы твоя так и лежала под замком! — Запереть гитару было в глазах Пятницы самым страшным преступлением.
После ужина рота начала разбредаться. Те немногие, у кого были деньги, дожидались такси в город; безденежные — а их было большинство — вышли за ворота на шоссе ловить попутки или собирались в кино или в спортзал, где чемпионы из 35-го играли в баскетбол с командой форта Шафгер. Из темноты галереи до Пруита доносились голоса, обсуждавшие, как провести вечер, и, прислушиваясь к обрывкам разговоров, он работал еще энергичнее.
Когда он уже домывал раковины, к нему снова подошел Старк.
— Я еду в город, — сказал он. — Хочешь со мной?
— Денег нет. Я на нуле.
— Я тебя не про это спрашиваю. Деньги у меня есть. Я их всегда придерживаю до конца месяца, чтоб уж гульнуть так гульнуть. В конце месяца лучше, в город мало кто выбирается. Это тебе не день получки — тогда ни в один бар не протолкнешься, а про бордели и говорить нечего.
— Деньги твои, дело хозяйское. Если угощаешь, чего я буду трепыхаться. Когда поедем? — Мысленно Пруит уже видел белые тела в выпуклых зовущих изгибах, яркие платья в разноцветных бликах от лампочек музыкальных автоматов в полутемных комнатах. В нем снова пробудился давно подавляемый мужской голод, и в голосе от этого появилась хрипотца.
— Лучше всего после отбоя, — сказал Старк. — Вдвоем веселее, — добавил он. — А ты, похоже, давненько по девочкам тоскуешь. — И он криво улыбнулся.
— В самую точку, старик, — кивнул Пруит. И все было сказано, больше ни тот, ни другой к этой теме не возвращались.
— В город приедем около двенадцати, — сказал Старк. — Сначала заскочим в бар, надо раскочегариться. Потом часок пошатаемся, а в два уже будем у девочек и — на всю ночь. Может, между делом еще разок по рюмашке пропустим. Я обычно всегда так.
— На всю ночь? — Пруит представил себе те три часа, с двух до пяти, которые составляли «всю ночь» в публичных домах Гонолулу. — Это же пятнадцать зеленых!
— Конечно. Но оно того стоит. Ради одной такой ночки целый месяц жмешься, не жалко и больше отдать.
— Молчу, старик… Уговорил. Мы с ребятами собирались до отбоя побренчать на гитарах, так я и это успею.
— Конечно. До отбоя мы никуда не поедем, — сказал Старк. — Может, я тоже выберусь с вами посидеть, — неожиданно добавил он, и это прозвучало как вопрос.
— Приходи. Сам-то на гитаре играешь?
— Да кое-как. Больше люблю слушать. Ладно, значит, договорились, — резко, почти сердито бросил он, явно желая закончить разговор, и пошел прочь, чтобы, не дай бог, Пруит не вздумал его благодарить.
