Я повернулся, чтобы уйти, но кучерявый лейтенант с греческой фамилией перехватил меня за плечо:
— Не обижайся, Леша. Я ж к тебе со всем уважением. С сорок первого воюешь, три ранения. А я в одном бою побывал, да и то танк подбили, месяц в запасном полку кантовался. Вечерком приходи, у меня механик шустрый, где-то фляжку спирта раздобыл. Картошка жареная будет.
Предложение я принял. Но мой экипаж оказался не менее ушлым. Тоже добыли спирта. Как я подозреваю, из той же бочки. Загадочно шушукаясь, позвали меня к накрытому столу. То бишь в окоп под танком, где висела походная печка, а на ящике из-под гранат лежала фляжка, дымились котелки с кашей и подогретая тушенка. Пришлось выпить вначале со своим экипажем. Потом прибежал раз и другой посыльный от лейтенанта Скариди. Пришлось идти на второй банкет.
Анастас оказался родом из Мариуполя, отец — грек, мать — хохлушка. Город с сентября сорок первого находился в оккупации, и Анастас не имел сведений о семье почти полтора года. Оказывается, он окончил химико-технологический техникум, работал в Богучаре на военном предприятии, имел броню, но летом сорок второго был направлен в Челябинское танковое училище, где во время учебы женился и уже ждал ребенка.
— Надрало меня в танкисты полезть, — сокрушался Анастас. — А ведь предлагали в училище химзащиты. Проверял бы противогазы да со связистками романы крутил. Героем хотел стать. Греки — великие воины. А когда увидел, как люди живыми в танках горят, понял, что не обязательно всем героями быть.
— Ехал грека через реку, видит грека — в реке рак, — продекламировал старший из экипажа, механик-водитель. — В общем, целый день искали, где у рака задница.
— Смеяться? — спросил младший лейтенант.
— Ну не плакать же. Теперь за гостя выпьем.
Выпив, Скариди рассказал, что у него на глазах, как костер, вспыхнул танк, и командир сгорел, придавленный люком.
— А экипаж?
— Тоже сгорел.
— Так и говори, — поучал механик-водитель в замасленном донельзя комбинезоне и полушубке. — Весь экипаж геройски погиб. Нечего командиров отделять. Мы все в одной коробке. Так, Алексей Дмитрич?
Я подтвердил и в свою очередь рассказал, что мне тоже предлагали идти в политическое училище, но я выбрал танковое.
— Кругом герои! — ржал, хлопая себя по колену, рыжий, широченный в плечах механик. — Ну, мы под Сталинградом дали фрицам просраться!
За Сталинград выпили еще. Потом пришел командир взвода Удалов. Отозвав меня и Анастаса в сторону, сказал, что пить сейчас не время. Тем более со своими подчиненными.
— Я связисток звал, — доложил грек, — а они не идут. Боятся задницы застудить, ведь у нас землянки нет. Да и звездочек маловато.
— Не дурите, Скариди, — поморщился Удалов, — и прекращайте пьянку. Завтра лично с утра машины проверю.
Спирт мы все же допили, а весь следующий день готовились к маршу. Залили горючее в запасные баки. Вместо положенных по штату 77 снарядов было приказано взять по сто двадцать, из них шестьдесят бронебойных. Старшина выдал мне новенький, черный, как грач, пистолет «ТТ». Для экипажа выделили автомат «ППШ» и гранаты-лимонки. Получили сухой паек.
К тому времени мы знали, что немцы уже ведут наступление, прорвали фронт, вышли к Северскому Донцу, овладели крупной станцией Лозовая, и несколько наших дивизий дерутся в окружении. Без труда можно было понять, что острие удара направлено на Харьков. В первых числах марта передовые части нашей бригады совершили марш, обходя Харьков с северо-запада, где нам предстояло в оборонительных боях схватиться с армейским корпусом «Раус». Хорошо запомнился первый весенний день, ясный, безоблачный. Как-то обошлось без серьезных авиационных налетов.
2 марта погода резко изменилась, стало пасмурно, задул северный ветер, а к ночи началась пурга. Двигаться было невозможно. Ночь и последующий день мы провели в лесистой балке, где сосредоточились танковые батальоны нашей бригады, механизированный полк, батареи 122-миллиметровых гаубиц и противотанковых пушек. Стоял туман. Типичная для юга погода ранней весны, когда ночью подмораживает до десяти-пятнадцати градусов, а днем снег на солнце становится влажным, хотя ветер совсем не теплый. Впрочем, солнце показывалось редко, исчезая в облаках и тумане. Голые тополя и клены служили плохим укрытием от авиации, и мы молились, чтобы туман продержался подольше.
Вдалеке шел бой. От взрывов тяжелой артиллерии вздрагивала земля. К полудню пашня раскисла. Я подумал, если «юнкерсы» нанесут удар, то нам некуда будет деваться. Танки еще прорвутся, а грузовики застрянут намертво. Да и лошади вряд ли потянут по липкому чернозему гаубицы и 76-миллиметровые пушки Ф-22 весом три тонны. Туман развеялся ближе к вечеру. Сразу налетели «юнкерсы-87» в сопровождении «мессершмиттов». Успели частично отбомбиться, но появилась эскадрилья «Яков», завязалась свалка, и «юнкерсы» убрались, побросав бомбы куда попало. Однако налеты повторялись до темноты. Подбитый «юнкерс» сел на пашню. Даже не загорелся, увязнув в грязи. Его размолотили из «сорокапятки» вместе с экипажем. Горели и падали наши истребители. Вошел в штопор и с огромной скоростью, крутясь, как волчок, врезался в землю «мессершмитт». От немца осталась лишь воронка.
К вечеру подсчитали потери. От близкого взрыва бомбы скатился по склону Т-70, два человека из экипажа погибли. Две «тридцатьчетверки» получили повреждения. Их лихорадочно чинили. Разбило несколько пушек, и, как всегда, ощутимые потери понесла пехота. Немцы сбрасывали контейнеры с мелкими осколочными бомбами. Они взрывались в воздухе, и защититься от них было тяжело. Расширив крупную воронку, хоронили погибших. Раненых было решено вывезти ночью, когда подмерзнет земля, а на шесть утра назначили наступление.
Помню, был зачитан приказ командующего Воронежским фронтом Рыбалко Ф. И. о недопустимости сдачи Харькова немцам. Мы сами понимали, что драться будем до конца. Вопрос шел о престиже Красной Армии. Харьков, считай, вторая столица Украины, был освобожден после четырех месяцев оккупации 16 февраля сорок третьего года, и вот менее чем через месяц фрицы смыкают кольцо вокруг города. Кстати, в февральских боях участвовал сын Василия Ивановича Чапаева, командир полка 16-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады. Он получил тяжелое ранение и был эвакуирован. Здесь же, возле поселка Соколово, принял свой первый бой недавно сформированный чехословацкий батальон «Свобода», который стал костяком будущей освободительной Чехословацкой армии.
Мы двигались к станции Люботин, в двадцати километрах западнее Харькова. Окрестности были напичканы немецкими войсками.
Фрицы вели упорное наступление. Мне трудно было ориентироваться на местности. Да и много ли может знать командир танка? Думаю, что первый бой, не считая мелких стычек, мы приняли под одним из хуторов северо-западнее станции Люботин. Наш первый батальон поддерживал действия пехоты. Атаковали в холодный ветреный день часов в восемь утра, наскоро проведя разведку. От хутора остались торчавшие трубы печей, кучи развалин да обгорелая глина. Дома здесь строили в основном из глины, реже из кирпича.
Укрепиться немцы еще не успели, но траншей и окопов, вырытых зимой и в последние дни, хватало. Хорошими укрытиями для фрицев служили несколько подбитых танков. Артподготовка перед атакой была слабенькая, так как мы оторвались от тыловых частей, и артиллерия испытывала острую нехватку снарядов. Танки участия в обстреле пока не принимали. Как всегда, пехоту подняли, едва взорвался последний снаряд. Красная ракета и свистки командиров: «Вперед!» Основная масса наступала по открытому полю, и уже на расстоянии метров семисот бойцы залегли. Слишком сильный был минометный и пулеметный огонь.
Не знаю, почему нас не использовали в первой атаке, возможно, берегли танки. Старший лейтенант Антон Таранец, командир роты, обежал все девять танков и показал направление. Наш второй взвод должен был атаковать с левого фланга. Возле моей машины он на минуту остановился:
— Волков? Жаль, не успели познакомиться поближе. Ты мужик опытный, на тебя надеюсь.
— У вас командир взвода с орденом есть, — огрызнулся я, взвинченный долгим, с рассвета, ожиданием. — Воспитывайте его, а мы свое дело сделаем.
— Обиделся, что ли? — сплюнул Таранец. — Ну и хрен с тобой. Попробуй, струсь. Пристрелю.
— Стреляли уже, — дергал меня за язык нечистый, — да не добили. Теперь у тебя руки чешутся?
— Зря ты так с ним, — упрекнул меня механик Коля Ламков. — Обозлится, будет в каждую дырку совать. Ты не только о себе, но и об экипаже думай.
Остальные молча поддержали Николая, а я принялся изучать будущий путь к поселку. Примерно тысяча двести метров. Немецкие «семидесятипятки» сумеют взять нас в лоб, учитывая толстую пушечную подушку и наклон брони, метров с восьмисот. Значит, полкилометра у нас есть. Слева тянется редкая полоса вязов и смородиновые кусты. Я повторил еще раз свои наставления.
