Мне казалось, что это согласие, к счастью равеннцев, обосновалось под сенью гробницы Данте, величайшего из наших великих людей. Не существовало обособленных клубов: одного — народного, другого — итальянского, национального или обособленных обществ, каждое из которых имело бы свою церковку, своих руководителей и стремилось бы главенствовать, а не сотрудничать с другими. Нет! Здесь было единое общество, состоявшее из всех граждан, здесь господствовало единодушие во взглядах — от дворянина до плебея, от богача до бедняка. Все жаждали освобождения родины от чужеземца, не стремясь к немедленному решению вопроса о форме правления, который в те дни мог лишь усложнить положение и отвлечь общее внимание от главной задачи.
Я убедился, что немногословные равеннцы — люди дела, и вполне верю в подлинность следующего случая, о котором мне рассказали в городе. Среди бела дня, в толпе равеннцев появился шпион. Он был сражен выстрелом, и тот, кто стрелял, удалился не бегством, а спокойным шагом, ибо другого шпиона здесь уже не могло оказаться, и труп презренного человека остался лежать, напоминая горожанам о том, как надо действовать.
Итак, мы покинули Равенну и двинулись дальше, останавливаясь по дороге в различных городах Романьи. Нас хорошо принимало население, а муниципалитеты обеспечивали необходимым. В Чезене я оставил свой отряд и отправился в Рим для переговоров с военным министром, с целью уточнить наш маршрут и выяснить наше положение. Там я узнал о бегстве папы[197]. С министром Кампелло мы решили, что Итальянский легион (так назывался отряд, которым я командовал как в Америке, так и в Италии) составит часть римской армии, будет обеспечен всем необходимым и отправится в Рим, чтобы завершить там свое комплектование и организацию. Я тотчас же написал майору Марроккетти, на которого оставил командование отрядом, чтобы он двинулся к Риму. Сам я направился навстречу отряду.
Во время моей отлучки из Чезены в отряде произошел печальный случай — был убит на дуэли Томмазо Риссо. Это была для нас очень ощутимая потеря, тем более что она явилась следствием раздора между двумя храбрыми соплеменниками, и смертельный удар был нанесен рукой товарища.
Во время ссоры Риссо ударил Раморино хлыстом, что сделало дуэль неизбежной. Я изгнал бы, конечно, из Легиона офицера, позволившего себя ударить кому бы то ни было, а Раморино не был мальчиком, способным снести оскорбление, подобное тому, которое ему было нанесено. Узнав о происшедшем, я стал держаться холодно с обоими, хотя и предчувствовал несчастье. Я готов был заплатить собственной кровью за позор храброго товарища, но это было невозможно! Когда я уезжал из Чезены в Рим, Томмазо Риссо, с которым я, против обыкновения, стал держаться холодно, подошел к экипажу и крепко пожал мне руку. Мне показалось, будто я пожал руку покойника. Предчувствие смерти моего друга не покидало меня во время всей поездки, и известие о ней не удивило меня, хотя и причинило боль. На дуэли, состоявшейся за пределами Чезены, Раморино убил Риссо.
Томмазо Риссо был одной из избранных натур, «огненной натурой», как сказала одна влюбленная в него итальянка. В детстве он избрал карьеру моряка. Добравшись до Ла-Платы, он высадился затем в Монтевидео и, отправившись в сельскую местность, нашел себе занятие в одном из имений, которые в тех краях называются эстансиями. На них занимаются исключительно скотоводством, и люди всю жизнь проводят в седле. Риссо полностью свыкся с обычаями этого рыцарского народа. Будучи человеком сильным и ловким, он не уступал гауччо в искусстве укрощать необъезженных лошадей и мог драться на ножах с любым из аборигенов как первый среди них. Его имя произносилось с уважением мужественными сынами Пампы.
В длительных войнах между народами Ла-Платы Риссо сражался на стороне монтевидеосцев. Произведенный за свою храбрость в офицеры, он доблестно служил в Итальянском легионе. Участвуя во многих сражениях, Риссо в одном из них получил такую рану в шею, которая могла прикончить и носорога. Он чудом поправился, но из-за этой раны и многих других, оставивших рубцы на его теле, у Риссо оказалась почти парализованной рука.
Томмазо не получил почти никакого образования, но он был наделен от природы таким умом, который делал его способным к любому занятию. Он командовал пароходами на Лаго-Маджоре и превосходно справлялся с трудными заданиями. Ревностно заботясь о чести итальянского имени, он вступил бы в борьбу с самим дьяволом, попытайся тот запятнать его. Он был наделен всеми качествами, отличающими народного вожака; сильный, отзывчивый, великодушный. Среди простого люда Риссо был в своей стихии: он умел успокоить людей, когда они были взбудоражены, и пробудить в них энергию и героизм с помощью жеста или своего могучего голоса.
Смерть Риссо опечалила его товарищей, но особенно она была горестной потому, что помешала ему пролить кровь на полях сражений за Италию, за родину, которую он боготворил. Пусть же Чезена сохранит останки мужественного борца за свободу отчизны и пусть сограждане иногда вспоминают о нем с благодарностью и уважением, которые он заслужил!
Я добрался до Фолиньо, где находился Легион, но сейчас же получил приказ от правительства отправиться с Легионом в Фермо и занять этот пункт, которому никто не угрожал. Это доказывало, что и новые правители нам не доверяли и намеревались держать нас вдали от Рима. Мои замечания о том, что у людей нет шинелей, необходимых для перехода через покрытые снегом Апеннины, остались без внимания. Поэтому нам пришлось вернуться назад, пройти через Кольфьерито и оттуда направиться к Фермо.
Я разгадал, разумеется, намерение правительства. Единственной причиной того, что нас направили в вышеназначенный пункт, было намерение услать нас подальше от столицы, где опасались общения людей из моего отряда, считавшегося слишком революционным, с населением Рима, которое тогда стремилось заставить уважать свои права. В этом убеждении нас еще больше укрепил приказ военного министра о том, что в моем Легионе не должно быть более пятисот человек.
В Риме господствовал тот же дух, что и в Милане и во Флоренции. Италия, оказывается, нуждалась не в бойцах, а в говорунах и торгашах, о которых можно было сказать то, что Альфьери[198] говорил об аристократах: «Либо высокомерны, либо унижены, но всегда подлы». Подобными краснобаями никогда не оскудевала именно наша бедная страна. Чтобы перехитрить и усыпить народ, деспотизм передал на некоторое время бразды правления болтунам, зная почти наверняка, что эти попугаи расчистят путь ужаснейшей реакции, назревавшей на всем полуострове.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
