Когда ее старшую сестру взяли замуж, Клавдия не радовалась и не огорчалась. Пожелала сестре здоровья, счастья и добра. Ей на Любашиной свадьбе намекали парни, что не прочь взять в жены Клавку, но девка ни разу не вышла на свидание. Не обращала внимание на ребят и подруг не имела.
Сам Спиридон был отменным пчеловодом. У него было несколько десятков своих ульев, над какими человек дрожал. Он не просто заботился, пчелам он отдавал все свое время и силы. Иные деревенские считали этого мужика сдвинутым, потому что он разговаривал с пчелами как с людьми, даже песни им пел тихие, такие над колыбелью детям пели. Удивляло сосновцев в этом человеке многое. Он не пил как все, до усеру, лишь после баньки пропустит стаканчик медовухи, на том и все. После смерти жены прошли годы, а мужик не смотрел на баб, ни к одной не свернул в потемках, никому робкого намека не дал, словно навсегда забыл, для чего на свете бабы имеются.
Над ним подтрунивали все кому ни лень. Лопотали, что у Спиридона мужское достоинство пчелы сгрызли. Другие доказывали, будто у мужика отродясь тех достоинств не водилось. Третьи убеждали, что после смерти жены у человека все в отруб ушло. На нервной почве отказало.
Сам человек не опровергал и не поддерживал эти слухи. Улыбался рассеяно и проходил мимо, никого не обругав.
— Спиридон! Ты хоть бабу в дом возьми. Будет с кем побрехаться. То уж с пчелами тарахтишь! Да разве они женщину заменят? В деревне одиноких баб больше, чем мух на куче! Ты ж сиротой маешься! Разве так должно быть?
— А у меня дочка есть, Клавдя, я при ней не сирота. Вдвух не горько, — отмахивался человек от докучливых вопросов и советов.
Случалось к Спиридону сами бабы заглядывали под вечерок. Войдет иная во двор, оглядится. Вокруг ни соринки, ни пылинки. А и на дом любо глянуть. Весь побеленный, стекла в окнах помытые. На пороги и крыльцо ступить не решались. Хотя иные заходили в дом. Но не задерживались. Повода не было. Вот так и прослыл чудаком в своей деревне. Привыкнув к странностям семьи, люди обсуждать ее устали. Никому они не мешали, потому их тоже не трогали. Видели сосновцы, что иногда Клавдя прошмыгнет огородами к Аннушке, с банкой меда иль с куском прополиса. Ну да кто миновал дом знахарки? Его в деревне знали все, от мала до стара. Коль кто пришел, значит, беда привела. Интересовало сосновцев только одно: какая хворь у Клавди? Уж не плод ли нагулянный хочет вытравить? Что еще случиться могло? Девка, что коняга здоровая! Такую не всяк мужик одолеет. Но у кого узнать? Сама Клавдя не признается. Да и Анна аборты не делает. Уж как уговаривали, мало того что отказалась, коромыслом, метлой со двора гнала. А как ругалась! Ну, а зачем Клавдя к ней бегает? В деревне все должны знать друг о друге подноготную. Коли молчат люди, значит, скрывают что-то от всех! Но что именно? Знали, Спиридон человек скупой. У него средь зимы сосульку даром с крыши не сорвешь, в проливной дождь из корыта во дворе не зачерпнешь кружку воды. А тут мед банками сами носят. Не за спасибо, конечно! Чем-то помогает знахарка. Но из нее калеными клещами не вытянешь правду, ни за что не скажет. Так вот и потерялась в догадках и слухах деревенщина. Постепенно угасло любопытство. Старели обыватели, умирали деды и бабки, им на смену рождалось новое поколение, горластое, беспортошное, но такое же любопытное. У них были свои заботы, и никого из сосновцев уже не интересовало, зачем это знахарка Анна вместе с Клавдией пошли в лес или на луг. Что им там понадобилось? Почему возвращаются оттуда с корзинами и мешочками полными всяких трав, корешков, цветов, ягод, веток, листьев. А потом развешивают, раскладывают их на чердаках на просушку. А вечерами Клавдя перебирает, протирает уже сухие цветы и листья, раскладывает по пакетам, радуется, показывает Спиридону, тот нюхает, довольно улыбается. Иногда заварит щепотку какой-нибудь травки, зальет кипятком и, настояв, пьет блаженствуя.
Спиридон и Анна крайне редко виделись, хотя жили друг от друга через дом, почти в соседстве, но не ходили друг к другу. И только Клавка, нет, не с девических, с детских лет привязалась к знахарке. Она помнила, как ее умирающую от ангины, принесла к Анне мать и просила:
— Спаси мою кровинку! Помоги! Иначе до ночи не доживет…
Клавде нечем было дышать, ни говорить, ни глотать не могла девчонка. Она поняла, что жить осталось совсем мало. А все потому, как съела сосульку, какая заменила нос снеговику, слепленному перед домом.
Клавдя уже потеряла сознанье, когда Анна взяла ее из рук матери. Знахарка прикоснулась губами ко лбу Клавдии и тут же унесла в свою комнату. Что она делала, не видел никто. Девчушка пришла в себя от прокола в горле, открыла глаза — рядом Анна и свеча. Клавдя почувствовала, как в горле прорываются чирьи один за другим. Потом ее рвало гноем. Она едва успевала свешивать голову над ведром, Анна придерживала, чтоб не упала, гладила по голове и груди, девчонке стало легче дышать, она попросила пить. Ей дали молока с медом, она потребовала воды. Анна дала чай с клюквой и сказала:
— Пей, чтоб жить! Когда вылечишься, будешь командовать, а теперь слушайся!
Клавдя поверила, и к вечеру ей стало совсем хорошо. Девчонку укутали в одеяло и принесли домой. С того времени Клава нет-нет да и заходила к Анне, помогала ей перебирать корешки и травки, цветы и листья, связывала их в пучки, развешивала на просушку, складывала на хранение, следила, чтоб не слежались и не погнили.
Потом Анна стала рассказывать ей, какая трава и корни лечат какие болезни. Клавдя сначала запоминала, а потом стала записывать в тетрадки. Заучивала заговоры, молитвы. Ее никто не уговаривал и не просил помогать Анне. После смерти матери девчонка все вечера проводила у знахарки. Помогала ей во всем. Они мало разговаривали. Но заняты были всегда.
С детства звала знахарку тетей Аней, а потом баб Аней. Так и привыкла женщина к своему новому имени, без обиды отзывалась на него.
Вскоре и до деревенских дошло, поняли причину приходов Клавдии к Анне и уже не задавали вопросов. Удивляло их то, что Клавдя даже войдя в хороший возраст, никому не дала согласие на замужество, хотя ни отец, ни Анна ей не мешали и не отговаривали.
— Ну чего одна кукуешь? Неужели никто не нравится? — спрашивала старшая сестра, навещая родительский дом.
— А мне так спокойнее! Сколько той жизни, что буду нервы свои трепать? Вон ты давно ли замужем? Но уже бегает твой козел по бабам, да и от выпивки нигде не откажется. Ты же только слезы льешь! Двое детей, пора бы человеку остепениться, ан нет на него угомону. Оно и другие не легче. И что за радость в том замужестве? Нет! Не хочу такой судьбы! — вскидывала голову.
— Нешто одной лучше? — не понимала Люба.
— Не обессудь, Любаша! У каждой бабы свое понятие о счастье. Такого, как твое — не хочу!
— Так другие еще хуже маются!
— Знаю! Иных колотят. Я сама по себе стану жить. Одна! Никого не подпущу!
— А для чего так жить? Без семьи и детей? Зачем небо коптить? Для чего тебя родили?
— Отца одного не хочу оставлять! — осекала Клавдия и сестра замолкала.
Но однажды заболела сама Анна. Прохватило сквозняком в сарае. Вроде, несерьезная болезнь — простуда, но к утру так скрутила, что не встать. Голова кругом пошла, ноги подкашиваются, в глазах рябь. Тут же с хозяйством управиться надо. Позвонила Юльке, чтоб приехала и помогла. Да куда там! Не успела рот открыть, внучка своими заботами засыпала, их у нее всегда полно. Куда уж приехать? Бедной, по нужде в лопухи сбегать некогда. Может, оно и вправду так. Но как обидно бабке! Доведись помереть, на похороны не объявится, не сыщет времени, — плачет Анна, того не замечая.
Хорошо, что Клавдя пришла. Позвала Спиридона, вместе с ним перенесли Анну в комнату, в постель уложили. Пока девка управлялась с хозяйством, человек умыл и накормил женщину. Затопил печку и, согрев чай, велел выпить с медом целую кружку. Потом спину и грудь ей растер медом досуха, укутал платком и велел потеть.
— Это ж надо! Вот дожила! Меня выхаживают! Да еще кто? Мужик! Такого отродясь не случалось!
— Все мы живые человеки! Никто не ведает где и когда кого прихватит. Слава Богу, что не осталась серед избы валяться. Ить и эдакое случается. Вон как у меня по осени. Сходили в грибы с Клавдей. Воротились с полными корзинками. Пока я перебрал и повесил на сушку часть, другие на сковороду приспособил, Клавдя по дому и с хозяйством управлялась. А мне, как на грех жрать охота, ну хоть волком вой. И стал я те грибы со сковородки таскать. Они ж еще сырые, я и не знал, что вредные. Так-то полсковородки уговорил. Ну и кручусь возле печки, суп, картошку, окромя грибов варю. Вдруг чую: в животе все заворочалось, завыло, загудело на все голоса. Подумал, газы одолели. Решил потерпеть. Клавдя как раз в прихожей полы заканчивала мыть, не хотелось ей мешать. Кручусь вокруг печки, а тут чох одолел. Ну, хочь сдохни, не удержать. Я, как чхнул! Мама родная! Из меня как хлестануло, полные исподники, а из них на пол. Я рот открыть не успел. А в это время бабка — соседка пришла соли попросить. Она уж сколь годов в мужики меня уговаривала. Все не соглашался. Тут же, стою на одной ноге, вторую опустить боюсь. Из портошины, что из ведра хлещет. Дочка с тряпками ко мне, бабка на улицу нос зажав. Я от неожиданности руку обжег об сковородку. Такого конфуза никогда со мной не случалось. А соседка разнесла по деревне, что я не только в постели, на каждом шагу обсираюсь, и ничего моя задница не держит. Потому, в мужики меня брать нельзя, что весь дом испоганю, и она это своими глазами видела. С тех пор бабы не летят на меня роем, как пчелы на мед, лишь самые смелые еще виснут, как на кучу. Верно, что и меня от грибов отшибло. Не смотрю на них больше и не ем. А и соседка отстала. Уже не зовет на краковяк, боится опозориться, — смеялся человек, отвлекая Анну от болезни и обиды на внучку, какая не захотела остаться в Сосновке и даже не хочет навестить бабку.
