— Так в чем же дело у тебя, говоришь?
— О святейший мулла, — с подвыванием умоляю я его, — я приходил к тебе за мудрым советом: у меня два петуха — черный и белый…
— А, вспомнил, вспомнил: режь белого!
— Так черный плакать будет?! — вырывается из моей груди отчаяние.
— Кляп с ним, пусть плачет! — твердо решает Сергей, и мы оба смеемся.
Сергей смотрит мне в глаза, а я стараюсь выдержать его взгляд. Сергей перехватывает инициативу:
— А помнишь, как чуть не подрались с тобой из-за дурацкого стакана киселя?
— Еще бы! Во всех подробностях.
Мы улыбаемся, молчим. Потом я прерываю тишину:
— Все же ты был прав, Сергей, у меня к тебе есть дело.
— Вот как? "Для друга до-ро-го-го-го-го"… — слегка попробовал Сергей свой голос.
— Тем лучше. Скажи, ты помнишь гибель Леши Гринчика?
— Как сейчас. Мы стояли на крыше ангара и…
— Совершенно верно. А кто рядом с тобой был?
— О, это, уволь, не помню… Как раз не помню.
— Ладно, неважно. Скажи, а что тебе пришло на ум, когда МИГ стал крениться, больше, больше и перевернулся на спину? Напряги свою усталую память, что ты подумал?
Некоторое время Сергей молчал. Потом заговорил:
— Мне не надо ничего вспоминать, я все прекрасно помню. Такие моменты не забываются. Можешь ce6e представить, когда я увидел, что он перевернулся на спину, стал опускать нос к земле, я, предчувствуя недоброе, с каким-то внутренним стоном поймал себя на мысли, что отдаю ручку от себя за него…
— Не хочешь ли ты сказать, что мог бы выйти из Лешкиного положения?
— Не могу этого утверждать, но мне так всегда xoтелось думать…
— А как все же ты это представляешь?
— Крутил бы управляемую бочку с набором высоты, а там выпрыгнул бы… Да ты небось сам все понял…
— Что ты говоришь?
— То, что ты слышал. А почему, собственно, тебя это заинтересовало?
— Да так… Поразительно, право. Неужели ты действительно вышел бы из положения на месте Алексея?!
— Думаю, и не только я. Возможно, и Виктор Расторгуев, да и ты сам, поди… Тот, кто хорошо владел перевернутым полетом.
— Нет, меня уволь, — возразил я, — не взял бы на себя смелость утверждать, что выкрутился бы из этого кошмарного номера.
— Да я и не утверждаю, лишь допускаю возможность, — сказал Сергей.
— Ну ты сам ведь говоришь, что инстинктивно двинул "невидимую ручку от себя", когда заметил опасность. А я просто-напросто обалдел.
— В полете не обалдел бы. На земле обалдел уже от взрыва!
— Сергей, надеюсь, ты не хочешь накинуть тень на добрую память Алексея?
— Ничуть. Ему просто не повезло; катастрофа подстерегала его в перевернутом полете. Он был отличный летчик, но скажи, кто от него требовал владения акробатическим полетом?.. Да и самолетов-то у нас таких не выпускали тогда. Поэтому мало кто даже из классных летчиков-испытателей всерьез владел перевернутым пилотажем, Нам повезло: мы пришли в промышленность из планеризма, где и овладели полетами на спине.
— Ну ты не совсем здесь прав: помнишь, когда у нас появился немецкий акробатический самолет «бюккер-юнгмейстер», мы на нем с успехом тренировались… И ты, и Виктор, и я… Алексей, правда, как-то меньше.
— Вот, вот. Но нужно было знать Алексея Гринчика. Он был нашим старшим летчиком и всегда хотел быть «королем»… Мы тренируемся у всех на глазах, прямо над аэродромом, а он, помнишь, улетит подальше, в зону, и там куролесит. Может, у него и не все получалось, но спросить из-за гордости не хотел… Так-то вот, Знаешь что?
— Знаю, — я взялся за графин. — Давай помянем его добрым словом: Алексей принес себя в жертву будущему нашей реактивной. Этого достаточно, чтобы люди помнили его. А что касается нас, мы никогда не забудем его чудную, ослепительную улыбку…
2. "Никаких трениев"
Гринчика похоронили на Новодевичьем кладбище в Москве. Помню, это была длинная траурная процессия из автомобилей, запрудившая всю улицу у старинной каменной стены монастыря.
К могиле мне удалось протиснуться, когда уже отзвучали все речи, ружейный салют и «Интернационал», внесший в удрученное состояние людей сразу же ободряющий диссонанс.
Дружно стучали лопаты наших аэродромных рабочих-такелажников из бригады великого мастера своего дела Петра Прокофьевича Прокофьева. Кое-кто из летчиков тоже, поплевав на руки, помогал. По бокам люди с венками, с охапками цветов следили за работой. Но каждый пребывал в своих глубоких мыслях.
Когда сам Петр Прокофьевич в чистейшей белой косоворотке, подпоясанной шнурком по-русски, крупный, сильный, ловко стал обрабатывать выросший могильный холмик, к нему обратился Марк Галлай:
— Как ты это, Петр Прокофьевич, все добротно, здорово делаешь!
Петр Прокофьевич продолжал трудиться так же сосредоточенно и, я бы сказал, торжественно. Лицо его было серьезно-просветленным, и он не сразу отреагировал на похвалу. Все продолжая приглаживать, пристукивать лопатой, наконец ответил:
— Марк Лазаревич, ты не того… Не думай, дорогой, я тебя еще лучше похороню.
Эти слова он проговорил без тени какого-нибудь poзыгрыша, с предельной искренностью и трогательной любовью.
М.Л.Галлай
Как-то, уже сравнительно недавно, мы вспомнили с Галлаем Петра Прокофьевича.
Марк встал из-за стола, улыбаясь, прошелся несколько раз по комнате.
— О! Ты говоришь, личность! И еще какая личность! Просто гений в своем, казалось, скромном деле… Думается, без него никто не осмелился бы вывести из ангара или ввести в ангар такой громадный самолет, каким был "Максим Горький"… В бытность Летного отдела ЦАГИ на Ходынке, «Максим» с трудом помещался в ангаре, и поговаривали, будто размах его крыльев был избран из условий ворот ангара… Когда нужно было выводить «Максима», Прокофьев залезал на его нос и оттуда командовал двумя тракторами и множеством рабочих, механиков и мотористов, что подстраховывали у колес… Так однажды и творил он свое таинство, чтоб не обломать «Горькому» крылья, и тут увидел прямо на пути следования самолета одинокую фигуру военного. Тот с интересом наблюдал за происходящим.
— Эй! Кто там еще мешается? Геть в сторону! — перекрыл он своим голосом шум тракторов.
— Петр Прокофьевич, побойся бога! Ведь это сам Алкснис! — подали ему снизу реплику громким шепотом.
— А мне все одно, кто там… Хоть сам Христос! Не смей встревать, когда идет такое дело! Я отвечаю здесь сейчас!
Рассказав это, Галлай снова стал прохаживаться от стены к окну, разглядывая перед собой то книжный шкаф, то стволы сосен. Я согласился с его мнением, что это был несравненный мастер такелажного дела, и напомнил любимую фразу Петра Прокофьевича: "Никаких трениев нет и быть не может!"
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
