Прислушайтесь! Слышите? Стук трости — тук, тук, тук — отдается эхом в студеном вечернем воздухе. Мистер Армитидж Вайс спускается по ступенькам парадного крыльца к своей карете — его рождественский визит в Эвенвуд завершен.
Перед тем как сесть в экипаж, он оборачивается и поднимает взгляд; лицо мистера Вайса освещено фонарем, что высоко держит его слуга Диггз. Наши глаза встречаются.
Он улыбается — и какой улыбкой! Широкой, долгой, одновременно обворожительной и угрожающей, которая словно говорит: «Ведите себя хорошо, мисс Горст, ибо я за вами присматриваю». Если он хочет испугать меня, у него это получается. Я стараюсь сохранить самообладание, но сердце у меня начинает стучать учащенно — ведь мне известно, на что он способен. Потом мистер Армитидж слегка кланяется, медленно приподнимает шляпу и садится в карету.
Я стою одна у окна в Картинной галерее и смотрю, как прыгающие каретные фонари постепенно исчезают во мраке. У миледи разыгралась мигрень, и она легла спать рано. Когда я уже выходила от нее, она сообщила о своем решении провести несколько дней в Лондоне — мол, она преодолела свое прежнее отвращение к столице и желает снова вывести меня в свет. Мы отбудем на Гросвенор-сквер в первый день нового года, наступление которого миледи никогда не празднует. На сердце у меня тревожно, ведь в Лондоне мистер Вайс постоянно будет рядом, но все равно я буду рада переменить обстановку, а при случае и проведать миссис Ридпат.
Проводив взглядом экипаж мистера Вайса, я собралась подняться в свою комнату и повстречала на лестничной площадке запыхавшуюся Сьюки с пакетом в руке.
— Простите бога ради, мисс Алиса, мне следовало принести это еще утром, но я сегодня проспала и напрочь про него забыла.
В пакете содержалась следующая пачка страниц с застенографированными выдержками из дневника моей матери. Двумя часами позже, незадолго до полуночи, я закончила расшифровку новых записей.
Я налила в тазик воды, чтобы ополоснуть перепачканные в чернилах пальцы. А потом расплакалась.
II
Во Франции (из дневника мисс Маргариты Блантайр)
Мои родители тайно отплыли с Мадейры на Майорку, издержав на дорогу скромную сумму, имевшуюся в распоряжении моей матери, и часть денег, вырученных от продажи ее драгоценностей. В городе Пальма они сняли комнаты неподалеку от собора Ла-Сео, назвавшись Эдвардом и Мэри Грей, братом и сестрой. На Майорке они прожили совсем недолго, поскольку мой отец опасался погони, и вскоре отбыли с острова в Марсель.
15 января 1857 года, после тяжелого кружного путешествия на север, они наконец сочетались браком в Каоре. Вот размышления моей матери о сем знаменательном событии, записанные на следующий день в отеле «Амбассадор».
Впервые в жизни я беру перо и пишу в своем дневнике как миссис Эдвин Горст, а не Маргарита Блантайр или Мэри Грей!
Мы с Эдвином обвенчались вчера, 15 января, в церкви Сакре-Кер. Потребовалось всего несколько минут, чтобы я стала другим человеком — женой моего любимого Эдвина, которого я буду любить, пока смерть не разлучит нас. Отныне я принадлежу ему, целиком и полностью, как положено жене, и не представляю своей жизни без него.
Гостиница не очень чистая, но кухня здесь превосходная, и город (где учился Фенелон{13}) поистине восхитителен. Нынче утром, когда я спустилась к завтраку, один из официантов обратился ко мне «мадам Горст» — в первый раз! Поначалу мне было в диковинку, что теперь меня считают почтенной дамой и именуют «мадам», а не «мадемуазель». Но в течение дня я постепенно привыкла к новому обращению и к вечеру уже хотела, чтобы каждый встречный-поперечный называл меня так — столь сладостно звучали эти слова для моего слуха. Мадам Горст! Миссис Горст!
Эдвин, бывший задумчивым и молчаливым последнюю часть нашего пути в Каор из Монтабана, разительно переменился — он жизнерадостен, нежен, заботлив и замечательно красноречив в своих рассказах о различных старинных зданиях и памятниках древности, окружающих нас здесь.
Когда сегодня утром мы гуляли по городу, держась под руку, отзываясь улыбками и смехом на сотни незначительных, но бесконечно милых мелочей, наполняющих жизнь всех влюбленных, я осознала вдруг, что никогда больше не буду так счастлива, однако нисколько не расстроилась по данному поводу.
В те благодатные часы я ощущала неведомую мне доселе полноту жизни и не могла представить ни малейшего приращения сей чудесной полноты, ни в здешнем мире, ни в ином. Что бы ни случилось, какие бы испытания ни выпали на мою долю, меня всегда будет спасать от отчаяния — и даже от страха смерти — воспоминание о кратком миге совершенного счастья, когда я гуляла в земном раю рука об руку с моим дорогим Эдвином.
III
Авеню д’Уриш (на основании дневника Маргариты Горст)
В последнюю неделю января 1857 года мои родители наконец прибыли в Париж и наняли комнаты над художественной лавкой на набережной Монтебелло, с видом на остров Сите. Здесь они решили поселиться до времени, покуда не смогут спокойно вернуться в Англию, не опасаясь преследования со стороны дяди моей матушки или его помощников: ее кузена и бывшего жениха Фергюса Блантайра и друга последнего, мистера Родерика Шиллито.
Владелец лавки, мсье Альфонс Ламбер, был тихим, чрезвычайно добрым стариком лет шестидесяти, с тяжело больной женой на руках. По доброте души он сделал моим родителям, почти полностью истратившим свои скромные средства ко времени прибытия в Париж, значительные послабления в части арендной платы.
Как-то моя мать предложила домовладельцу свою помощь в лавке, чтобы хоть частично отработать долг за жилье, покуда они не раздобудут денег. Она очень скоро освоилась среди мольбертов, палитр, холстов, кистей, гипсовых слепков и прочих товаров месье Ламбера, а последний равно скоро стал считать ее незаменимой подспорщицей в своем деле.
Моя мать не только очаровала клиентов мсье Ламбера, но также в два счета выучилась приготавливать краски и — поскольку она с детства рисовала карандашом и кистью — обнаружила незаурядный художественный дар в своих эскизах и картинах с городскими пейзажами, которые она застенчиво представляла на профессиональный суд мсье Ламбера.
Однажды погожим весенним утром некий господин, зашедший в лавку со своей дочерью за красками и кистями для нее, заметил одну из таких работ, пришел в восхищение и — к изумлению и радости мсье Ламбера — спросил, продается ли она. Вскоре домовладелец освободил мою матушку от работы в лавке и выделил ей мансардную комнату, где она с превеликим удовольствием изображала виды собора и набережной, пользовавшиеся большим спросом среди посетителей той живописной части города.
Мой отец между тем занимался случайной литературной работой и выступал в роли импресарио своей жены. Он проводил много времени, ища новых покупателей, доставляя им рисунки и полотна, выбирая новые виды и объекты для изображения.
В один прекрасный день, по возвращении с рю де Сен-Антуан, куда он отвозил заказчику картину с видом Консьержери, мой отец внезапно объявил, что через несколько дней они покинут набережную Монтебелло.
Моя матушка, натурально, очень удивилась такой новости, а отец пояснил, что столкнулся на улице со своей давней приятельницей — некой мадам Делорм, с которой познакомился через общего друга, когда жил в Лондоне несколькими годами ранее. Упомянутая дама, примерно одного возраста с моим отцом, теперь вдовствовала, но имела полный достаток, ибо покойный супруг оставил изрядное наследство. Она жила одна в большом особняке на авеню д’Уриш и, узнав о положении моих родителей, предложила им поселиться у нее, без арендной платы. Они вольны занять весь второй этаж, состоящий из полудюжины уютных, хорошо обставленных комнат, одну из которых — просторную и светлую угловую гостиную — можно оборудовать под мастерскую для моей матери.
Отец принял предложение, не заставив долго себя упрашивать. Моя матушка, не горевшая желанием оставить набережную Монтебелло и скромную, но вполне обеспеченную жизнь у мсье Ламбера, после долгих уговоров неохотно согласилась на переезд. И вот, в июне 1857 года они перевезли свой немудреный скарб и матушкины художественные принадлежности в дом мадам де Делорм на авеню д’Уриш.
Брак моих родителей, пока они жили на набережной Монтебелло, оставался в общем и целом счастливым, хотя они нередко испытывали денежные затруднения, даром что матушкины работы исправно продавались. Посему они отказались от намерения перебраться в Англию и по обоюдному согласию решили навсегда поселиться в Париже.
Однако вскоре после переезда на авеню д’Уриш, как явствует из дневника, их прежде счастливый брак дал трещину — чему причиной стало одно обстоятельство (не упомянутое в записях открытым текстом), причинявшее моей матушке глубокие страдания. Похоже, расхождения и разногласия между ними отчасти были вызваны категоричным требованием моего отца, чтобы она навсегда отказалась от всякого общения со своими родственниками — в высшей степени неразумное требование (здесь я с ней согласна), премного удручавшее мою матушку, поскольку она любила своих родителей и сестру и надеялась после замужества примириться с ними, если не с дядей.
