На стенке у дверей было вывешено меню. Я прочел его. Слава Богу, свинины вегетарианской не было. Там значилось только два блюда: каша рисовая из пшена и чай из дубовых листьев Дубравушка. Я подумал, что, может быть, это то, что я могу употребить без особого риска для своего желудка. Но рядом с меню висело уже знакомое мне объявление, что комуняне удовлетворяются только по предъявлении документа о сдаче продукта вторичного.
Я побежал назад в гостиницу. Но мой горшок оказался совсем пустым и даже чисто вымытым. Мне было, право, очень неловко, но все же я обратился к дежурной и, запинаясь от смущения, спросил, не знает ли она, куда делся мой продукт, оставленный в номере.
— За пропажу вещей, оставленных в номере, администрация ответственности не несет, — сказала она, не глядя на меня, и я понял, что мой вторичный продукт украла именно она.
И что же теперь получалось? Не имея вторичного продукта, я не могу получить первичный, а не получая первичный, не могу произвести вторичный. И значит, что же мне, с голоду помирать?
Тут у меня, надо сказать, мелькнула мысль, что, может быть, здешние идеологи правы: вторичный продукт первичен, а первичный вторичен. Что же мне было делать?
— Прежде всего разыскать Искру, — сказал я себе самому. — Конечно, я понимаю, она служит им, но все же она была со мной в таких близких отношениях. Может быть, она захочет мне как-то помочь.
Я спросил у дежурной разрешения позвонить.
— Телефон только для служебных потребностей, — отрезала она, не глядя.
Я опять вышел на улицу, рассчитывая позвонить из автомата, тем более что автоматы в Москорепе все совершенно бесплатны. Один автомат у входа в гостиницу не работал, у второго была сорвана дверь и перерезана трубка, в третьем, за углом, трубка имелась, но стекла были выбиты, и я не вошел, боясь пропороть ноги.
Следующий автомат был примерно через квартал, в нем были и дверь, и трубка, не было только звука.
Улицы здесь назывались как-то по-дурацки: Окраинная, Остаточная и Информационная. Движения почти не было, но шум был. На балконах блеяли овцы, хрюкали свиньи. Одну свинью где-то резали, и она визжала ужасно. По Информационной улице я дошел до станции метро Коммунистическая Конечная. Здесь было восемь автоматов. Из них семь не работали. В восьмом стояла средних лет женщина и разговаривала. Я стал за ней, невольно прислушиваясь к разговору.
— Да что ты, Дусь, — говорила она, — да какая там жизнь! Никакой жизни нету. Чаво? Да нет, говорю, никакой жизни нету. Ну да, нет никакой. Ага, так никакой вот и нет. Да ты что! Это ж разве жизнь? Это не жизнь, а одна морока. Да кто жалуется? Никто и не жалуется. Ты ж сама спрашиваешь, что, мол, как жизнь, а я тебе, значит, так именно и отвечаю, что никакой жизни нету. Какая ж тут жизнь, если ее вовсе нету.
Я понял, что этот разговор только в самом начале, и постучал в стекло. Я думал, что женщина будет вести себя хамски, но она, увидев меня, тут же прекратила разговор и, пообещав Дусе позвонить попозже, тут же вышла из будки и нырнула в метро.
Я схватил еще теплую и влажную трубку и приложил к уху, ожидая услышать вожделенный гудок, но гудка не было.
Тут я увидел, что человек с портфелем говорит в будке через одну. Я кинулся к этой будке. Говоривший как раз при мне с кем-то попрощался и попросил передать привет Планете Семеновне.
Когда я взял только что повешенную трубку, она тоже молчала. Тогда, разозлившись, я так хватил этой трубкой по ящику автомата, что она разломилась на две половины.
Оборотившись, я вздрогнул. Передо мной стоял мордатый внубезовец. Я подумал, что сейчас придется объясняться, почему я сломал трубку, но внубезовец, не обратив на меня никакого внимания, вошел в будку, приложил одну часть трубки к другой, набрал номер и тут же заговорил.
Но когда он вышел из будки, а я схватил ту же трубку, она молчала.
Места для сомнений не оставалось. Со мной затеяна та идиотская игра, с правилами которой я достаточно близко ознакомился в своей прошлой жизни. Правда, я должен был отдать должное службе БЕЗО — за последние шестьдесят лет она кое-чему научилась. В те времена они не успевали выключать вовремя все телефоны. Сейчас успевают.
Опыт — великое дело. Обернувшись вокруг своей оси, я сразу заметил парочку, которая обнималась на лавочке под памятником Друг детей (Гениалиссимус с девочкой на руках). Обратил я внимание и на пожилого комсора в соломенной шляпе, который читал на стене газету, на шофера, возившегося под открытым капотом, и на молодую мамашу, прокатившую мимо меня детскую коляску. Коляска, между прочим (я успел сунуть в нее нос), была, конечно, пустая. Ну что делать?
Бойкот (продолжение)
Жизнь моя превратилась в сплошной кошмар. В гостинице находиться невозможно. Душно, насекомые и, кроме того, нет света, поскольку у меня, как мне сказала дежурная, нет осветительных потребностей. Да свет мне, собственно, ни для чего не нужен, обычно я им пользуюсь для чтения, но читать нечего, кроме этой мерзкой газеты, куски которой мне регулярно подкладывают, несмотря на то что потребность в ней у меня совершенно исчезла. И в каждом куске я нахожу что-нибудь, имеющее ко мне самое прямое отношение. Некоторые заголовки мне были до смешного знакомы: Человек из прошлого, Не в ладах со временем, Осторожно: провокация! Не помнящий родства, Иуда из Штокдорфа, Свинья под дубом…
Целыми днями я мотаюсь по городу без всякого смысла, только потому, что не могу находиться в гостинице. Жрать, между нами говоря, хочется настолько, что даже вегетарианская свинина снится мне иногда как самое вожделенное блюдо. Но в прекомпит без справки не пускают. Я попробовал как-то использовать старый трюк и сунуть прекомпитскому вертухаю кусок "Правды", но (видимо, Зюддойче цайтунг имеет больше сходства с необходимой справкой) моя нехитрая уловка была тут же разоблачена, и я чуть не схлопотал по шее. А другого вертухая я пытался обмануть еще более простым способом. Выстояв очередь и будучи уже совсем близко к дверям, сказал ему: Дядя, смотри, птичка летит — и тут же сунулся в дверь, но дядя со словами: Я тебе покажу птичку! — схватил меня за шиворот, я убежал от него, пожертвовав воротником рубахи.
Вот говорят, материя никуда не исчезает. А я вижу, что материя, из которой состою я, очень даже исчезает. Проходя мимо какого-то окна, я глянул мимоходом на свое отражение и даже испугался. Я выглядел как идеальное пособие для анатомических занятий.
Интересно, что комуняне меня совершенно не узнают. Еще недавно они все подряд со мной здоровались и кидались ко мне за автографами. А теперь они меня просто не видят, не замечают, словно я уже и вовсе стал нематериален. А когда я обращаюсь к кому-то из них и спрашиваю, как куда-то пройти или который час, они проходят мимо, словно не слышат.
Только иногда мне удается вступить в контакт с охранителями каких-нибудь входов. Так сначала, когда я еще надеялся разыскать Искру и пытался проникнуть в гостиницу Коммунистическая, стражник не только не пустил меня, но даже толкнул очень грубо. Я мог бы подумать, что он не знает, кто я такой, но еще совсем недавно этот же самый человек заискивающе мне улыбался, кланялся и широко распахивал передо мною дубовые двери. Мои попытки найти Смерчева или Дзержина тоже кончились ничем. Я ездил и в Безбумлит, и в Бумлит. Но и там, и там часовые скрещивали передо мной автоматы, а один даже замахнулся прикладом. Только с одним из них мне удалось хотя бы поговорить. Я его спросил, как мне пройти в Бумлит. Он сказал: нужен пропуск. А где взять пропуск? В бюро пропусков, которое находится там внутри. А пройти внутрь можно только по пропуску. Короче говоря, старая, очень знакомая мне еще с социалистических времен сказка про белого бычка.
Из всех известных мне должностных лиц я только однажды встретил возле Безбумлита отца Звездония.
— Батюшка! — кинулся я к нему.
Он, увидев меня, весь изменился в лице, забормотал: Свят! Свят! Свят! — отзвездился от меня, как от черта, и скрылся в дверях Безбумлита.
Остальные же комуняне и вовсе меня игнорировали. Иногда это настолько выводило меня из себя, что я готов был, чтобы меня арестовали, расстреляли, но чтобы как- то обратили внимание, что я все еще есть. Однажды я дошел до такого отчаяния, что запузырил кусок кирпича в окно внубеза. И что вы думаете? Внубезовцы высыпали на улицу, но, увидев меня, сразу отвернулись и стали собирать стекла, не обращая на меня никакого внимания. Другой раз я подошел к одному комсору на остановке паробуса и спросил, сколько времени. Он смотрел мимо меня, никак не реагируя, словно звук совершенно не колебал его барабанные перепонки.
— Милостивый государь, — повторил я настойчиво, — я к вам обращаюсь. Я вас лично спрашиваю, не будете ли вы столь любезны и не скажете ли, сколько времени, мать вашу так и так?
