… Беседа длилась недолго, и профессор был несколько удивлен, когда, уже прощаясь, сотрудник Комитета госбезопасности вдруг спросил его:
— Петр Максимович Егоров ничего не рассказывал вам о своих встречах с гостившим в нашей стране…
И сотрудник назвал фамилию иностранного ученого, работавшего в смежной области.
— Нет, не рассказывал, — несколько растерянно ответил профессор. — Хотя друг от друга у нас с Егоровым никогда не было тайн. Петр Максимович — мой лучший ученик и ближайший помощник… — Профессор умолк, задумался и вдруг решительно заявил: — Простите, но я исключаю даже самую мысль о нем, как о…
Алексей Михайлович говорил быстро, сбивчиво и все время почему-то сосредоточенно смотрел на стол. А потом вдруг, взглянув на собеседника, и вовсе смутился: собеседник улыбался.
— Я тоже не допускаю этой мысли, Алексей Михайлович… Но не будем столь категоричны в своих суждениях. Жизнь — сложная штука.
Рви цветы, пока цветут…Натали, так звала ее бабушка, с детства привыкла к шумному обществу в их доме. Отца она не помнила, он погиб на войне, а мать очень быстро перестала горевать.
Пианистка, много ездившая но стране с концертными бригадами, она всегда была в окружении веселой компании. И Натали была еще школьницей, когда ей разрешили допоздна засиживаться в обществе маминых друзей. Девушке нравилась жизнь веселых и-, может, несколько беззаботных людей.
Ей еще не было и восемнадцати, когда за ней стал ухаживать скрипач, сухощавый молодой человек с мужественным лицом.
Мама снисходительно относилась к роману. Женщина не очень строгих правил, она сквозь пальцы смотрела на то, как дочь порой уединялась со скрипачом в свой «девичий будуар». Впрочем, Анну Петровну нельзя было всерьез принимать как мать. Нет, она не была создана для этой, по ее словам, «удивительно скучной работы». Да и времени не хватало — постоянные разъезды, гастроли…
Роль воспитательницы взяла на себя бабушка. Ей уже было далеко за шестьдесят, но она, в прошлом хористка провинциальной оперы, до сих пор подолгу просиживала у зеркала. У нее был свой «моральный кодекс», требования коего настойчиво внушала она внучке. Главное среди них: «рви цветы, пока цветут, пройдут златые дни, завянут ведь они».
И Натали стала смотреть на жизнь глазами бабушки.
Красивая, стройная, неглупая и в меру образованная, она легко завоевывала симпатии молодых и не очень молодых мужчин. Скрипач скоро уступил место театральному администратору. Этот предлагал руку и сердце. Натали молча выслушала его, а потом расхохоталась.
— Что вы — с ума спятили, Виктор Александрович! Вы знаете, кем должен быть человек, который сможет взять меня в жены?
И, хлопнув дверью, вышла из комнаты. Бабушка была довольна внучкой: «Правильно понимает жизнь…»
Трудно сказать, какой дорогой пошла бы Натали после школы, если бы однажды в их доме не появился старший брат покойного отца — Федор Степанович. Это был крупный ученый, которого вопреки его собственному желанию перевели в Москву из южного города. Профессор, горячо любивший брата, считал своим долгом позаботиться о его семье, и в первую очередь о племяннице. До него доходили смутные слухи о том, что жена брата ведет образ жизни, отнюдь не заслуживающий одобрения. И в первые же дни своей московской жизни он убедился, что слухи эги весьма основательны. Тогда он твердо решил: «Мать — уж бог ю ней, пусть живет, как хочет, а за племянницу я в ответе… Перед памятью брата».
Профессор частенько наведывался к Натали. Она была в последнем классе школы, когда он повел с ней разговор о будущем; и с грустью отметил: увы, бабушкины семена уже пустили глубокие корни.
В воскресные дни Федор Степанович увозил племянницу к себе на дачу. Ученый любил прислушиваться к говору ветра, птиц и любоваться тем, как солнечный свет пробивается сквозь густую зелень дремучего леса. Здесь дядя и вел, как он выражался, воскресные «проповеди», увлекательно говорил о своих исследованиях, о своих учениках, трудом и талантом утверждавших место в жизни. В рассказах ученого вставали перед девушкой удивительно интересные, смелые люди, поистине творящие чудеса. И порой Федору Степановичу казалось, что племянница другими глазами начинает смотреть на мир.
Натали поступила в Институт иностранных языков… «Кончит Иняз, — думал профессор, — я ее в научный институт переводчицей определю. Может, так и появится любовь к точным наукам. Или же будет педагогом».
У бабушки были свои планы: выдать внучку замуж за дипломата и отправить за границу. Это, как говорится, программа максимум. Программа минимум — переводчица Интуриста.
Что же касается Натали, то она еще ничего не решила.
В институте у нее было много друзей. Друзей разных и по-разному оценивающих, что есть счастье человека.
Как-то раз у Натали собрались на вечеринку однокурсники. Она была более откровенна, чем всегда, и высказала свое заветное: рви цветы, пока цветут.
— Неужели это твое кредо, — допытывался староста их учебной группы Саша. — Неужели ты серьезно веришь, что любовь может сделать больше, чем труд?
Она усмехнулась и, передернув плечиками, исподлобья оглядела друзей.
— Я не верю ни в силу любви, ни в силу труда. Я верю в силу денег. Искусство жить — искусство делать деньги. Как их делать — это сугубо индивидуально… Не правда ли?
И, не ожидая ответа, она звонко рассмеялась, так что
трудно была понять — всерьез она или шутит назло Сашке.
Поздно вечером, когда друзья разошлись, Наташа устроила бабушке разнос. Началось все с того, что бабушка сказала:
— Молодец, Натали… Как ты этого Сашку отбрила! Ты не слушай его… И дядьку твоего… Жизни не понимают…
Натали взорвалась:
— Ты дядю не трогай! Слышишь! Не смей!
Д имка-кактус
У дяди появился помощник — Дима, молодой инженер- строитель. Диму познакомили с Натали на концерте. В последующие дни бабушка была в полном смятении: Дима отнюдь не мог, по ее мнению, составить счастье внучки, а попытки помешать вспыхнувшему чувству рухнули. Наташа была, словно в угаре. Все нравилось ей в Диме — и спортивная фигура, и темные курчавые волосы, лохматившиеся над черными задумчивыми глазами, и его игра на пианино. Впервые она, кажется, по-настоящему полюбила настоящего человека. Он чем-то напоминал ей дядю — такой же ершистый, колючий. Натали прозвала его «кактусом».
Однажды вечером Натали заявила бабушке, что Дима уезжает в Сибирь строить в тайге новый город и зовет ее с собой, конечно после окончания института.
… Бабушка несколько минут не могла прийти в себя.
— Ты с ума сошла!… Тайга. Сибирь… Безумство, бред. Это не для тебя. Да и вообще, что ты нашла в этом…
Была предпринята фронтальная контратака бабушки, мамы, ее друзей. Пытались даже подключить дядю: «Зачем девушке уезжать из Москвы?.. Да еще с ее специальностью…»
Долго Наталя терзалась сомнениями. На ребром поставленный вопрос Димы: «Поедешь или нет?» — она уклончиво ответила: «Впереди целый год. Там видно будет. Но, честно говоря, меня не прельщает романтика тайги. Бабушка, вероятно, права — я не рождена для подвига… Подумай — может, и ты не поедешь?» Дима сжал губы так, что они побелели, и бросил что-то резкое, колючее.
Вскоре он уехал на север, сказав на прощанье:
— Что же, я согласен, Наташа. Поживем — увидим. Практика — критерий истины. Буду писать тебе и буду жить ожиданием твоих писем.
Было это в ту пору, когда Наташа уже перешла на последний курс.
Она преуспевала в занятиях — сказались трудолюбие, способности, интерес к языкам. Каждый раз на институтских встречах студентов с работниками какого-нибудь посольства Натали обращала на себя внимание произношением и богатым запасом слов. И когда Интурист попросил послать к ним на практику группу старшекурсников, среди них оказалась Наташа.
В Интуристе были очень довольны ею. Даже намекнули: «Возможно, что пошлем заявку на вас…» Наташе это было приятно, пожалуй, Интурист ей импонировал больше, чем Димкина тайга. А бабушка и вовсе ликовала: «Все выходит по-моему».
И вдруг, совершенно неожиданно для друзей по институту, для мамы и бабушки, Наташа перед самым окончанием вуза отказалась идти работать в Интурист. И вообще во всем ее облике, поведении, образе жизни произошли заметные перемены. Откуда этакая хмурость, озабоченность? Куда пропал былой интерес к вечеринкам, танцам? Бабушка склонна была отнести все это за счет Димкиных писем — они приходили чуть ли не через день. И старуха снова всполошилась: «Неужели уедет… До чего же переменчивая стрекоза».
В тайгу она не уехала, но однажды заявила маме и бабушке, что зря не послушалась дяди и не пошла в науку.
— Надо исправить ошибку. Попрошу дядю устроить меня в какой-нибудь институт переводчицей. А там видно будет. Может, и Димку перетяну, не правда ли?
