Но хотя, в силу природного великодушия и отличавшей ее снисходительной доброты, Берта де Вранкур и защищала Ромэну, она все же не знала, хватит ли у нее сил снова увидеться с ней. Всякий раз, когда месье Клаврэ, по неосторожности, произносил имя Ромэны при Андрэ де Клерси, у того так страдальчески искажалось лицо, что Берта начинала мало-помалу ненавидеть мадам Мирмо.
В самом деле, разве не являлась Ромэна причиной, хотя бы и косвенной, той безутешной рассеянности, в которую погрузился Андрэ де Клерси и от которой Берта жестоко страдала, потому что ничем не могла преодолеть этой нелюдимости, отдалявшей его от нее, с каждым днем все более похищавшей его у нее, делавшей ее безразличной для него и чужой? Но, несмотря на такое чувство, когда пришло первое письмо от Ромэны, Берта де Вранкур была так взволнована этой скорбью, взывавшей к ней из глубины своего отчаяния, что первым ее порывом было ответить словами сострадания и жалости, однако мысль, что эта жалость и это сострадание могут быть оскорбительны для горя Андрэ, остановила ее.
С другой стороны, получив дальнейшие письма Ромэны, она подумала, не должна ли она сказать Андрэ об этой переписке и показать ее ему. Не будет ли для него чтение этих жалких писем своего рода ужасным облегчением? Не почерпнет ли он в страданиях Ромэны темного утоления своим страданиям?
Проведя несколько дней в колебаниях, Берта наконец решилась; она решилась по малодушию влюбленной, потому что ей хотелось утешить, хотелось таким образом приобщиться к горю возлюбленного, к этому горю, от которого она чувствовала себя как бы отстраненной.
После смерти Пьера Андрэ де Клерси, не съезжая с улицы Омаль, перебрался в свою квартирку на улице Святого Доминика. Там он проводил целые дни, подав в отставку в министерстве, ничего не читая, часами шагая взад и вперед или лежа на диване. Берта де Вранкур всякий раз заставала его молчаливым и удрученным. В семь часов Андрэ де Клерси выходил и шел обедать к месье Клаврэ.
* * *
Когда Берта де Вранкур вошла, Андрэ лежал на диване. Берта тихо приблизилась к нему, и он не заметил ее присутствия. В руке у него была фотография. Берта де Вранкур узнала карточку Ромэны Мирмо, найденную в комнате Пьера, ту самую карточку, которую он рассматривал перед смертью, тот самый портрет, который подсказал ему умереть.
Берта де Вранкур положила руку на исхудалое плечо Андрэ и протянула ему связку писем.
— Вот, Андрэ, прочтите. Это от нее.
Она указывала пальцем на фотографию, где улыбалось нежное и величественное лицо Ромэны Мирмо.
Андрэ де Клерси приподнялся, очень бледный.
— Письма от мадам Мирмо?
Берта кивнула головой, потом добавила:
— Она мне пишет почти каждый день. Ей тоже тяжело.
Она старалась уловить выражение глаз Андрэ. Блеснет ли в них мстительная радость? Андрэ стоял с опущенной головой.
Берта де Вранкур заметила только, что руки у него дрожат.
VIII
На маленький сад улицы Тур-де-Дам спускались сумерки. Стояли первые дни ноября. Мертвые листья усеяли воду бассейна, вокруг которого прохаживался месье Клаврэ. Для него этот бассейн не был жалким и наивным украшением парижского садика, то было магическое зеркало, в котором он созерцал самое отдаленное свое прошлое. Самые давние воспоминания месье Клаврэ были связаны с этим клочком земли. Здесь живее, чем где-либо, перед месье Клаврэ вставала вся его жизнь; но сегодня он не возвращался мыслью к юношеским грезам, к мечтам о путешествиях и приключениях, которым когда-то так страстно предавался в этой тесной ограде, замыкавшей для него целый мир. Его удерживало здесь в сумеречный час не воспоминание о своей неудавшейся жизни, о своих несбывшихся надеждах, а другое, скорбное воспоминание, застилавшее его глаза слезами.
Месье Клаврэ прервал свою меланхолическую прогулку. Со стесненным сердцем он глядел на потемневший бассейн, и не себя он видел возле этой серой воды. Мальчика, стоявшего у края водоема, звали Пьером де Клерси. Ведь разве не у этого самого бассейна сообщил он когда-то Пьеру о смерти матери? Да. Здесь, на этом самом месте, Пьер впервые узнал, что значит умереть. Умереть! Какой эта мысль должна была ему тогда казаться далекой, туманной, невероятной! А между тем до чего он должен был, впоследствии, вдуматься в эту мысль о смерти, слить ее со своими размышлениями, свыкнуться с нею, усвоить ее, чтобы добровольно обрести в ней нерушимое убежище, преждевременное успокоение юным мукам своего сердца!
И думая о трагическом событии, так неожиданно разбившем эту жизнь, месье Клаврэ снова испытывал то же горестное изумление, ту же недоуменную подавленность. Кто бы мог предположить, что Пьер де Клерси так оборвет свои дни? Он, такой открытый, такой деятельный, который к столькому стремился, который не боялся жизни, а, напротив, жаждал жить, расточать энергию! Как он пришел к тому, чтобы эту энергию обратить против себя же, направить ее на свое же разрушение? Правда, месье Клаврэ иногда страшили в Пьере тот дух предприимчивости, та воля к действию, которые он в нем замечал; иногда он боялся за него, боялся той привлекательной силы опасности, соблазнов риска, но он никогда бы не подумал, чтобы простая любовная неудача могла толкнуть этого мальчика на тот роковой жест, которым он укрылся от первого окрика действительности. Нет, положительно, людей не поймешь, и судьба каждого полна загадок.
Месье Клаврэ вздрогнул и застегнул пиджак, болтавшийся на его похудевшем тучном теле. Он еще два-три раза обошел вокруг бассейна, потом направился к дому. Уже совсем стемнело. Подымаясь на крыльцо, месье Клаврэ чуть не столкнулся со своим слугой.
— Месье, вас спрашивает месье Андрэ; я попросил его в библиотеку.
Обыкновенно Андрэ де Клерси появлялся на улице Тур-де-Дам только к обеду. Сегодня он пришел необычно рано. Месье Клаврэ забеспокоился. Чего от него хочет Андрэ? Быть может, в этот серый ноябрьский день его хмурое одиночество показалось ему особенно тяжело? Быть может, он ищет у своего старого друга Клаврэ некоторой помощи своей сиротливости, прибежища от гнетущих его мрачных мыслей? Быть может, он устал молча страдать, уходить в свою надменную и безмолвную печаль? Месье Клаврэ ускорил шаг. Последнюю неделю он замечал в Андрэ что-то странное. Каждый вечер месье Клаврэ заставал его еще более оцепеневшим в своем горе, чем накануне, еще более погруженным в мучительную думу, проводившую у него меж бровей упрямую складку. И от этой думы Андрэ отрывался только для того, чтобы произнести несколько слов, как будто намекавших на что-то, чего месье Клаврэ не понимал.
