Историк Адриан Голдсуорти трактует эту сцену как свидетельство большой любви Цезаря и Сервилии. Они, мол, испытывали потребность в частом общении друг с другом и обменивались любовными записками.
Что ж, вполне резонное допущение. Мы не можем отказать римлянам в сентиментальности даже в такую минуту, когда решается вопрос о жизни и смерти сограждан. Но мы не можем отказать и себе в возможности предположить, что Цезарь сам устроил это маленькое представление, чтобы полюбоваться конфузом Катона. Вряд ли он всерьез рассчитывал, что Марк Порций, известный своим целомудрием, смутится настолько, что откажется от полемики. Хотя анекдотический случай с письмом, которое случайно увидел мятежник Лепид и помер от расстройства, узнав о неверности жены, мог натолкнуть Цезаря на такую мысль.
Но у Катона были крепкие нервы, а вот Цезарю предстояло вскоре изрядно понервничать из-за ситуации далеко не анекдотичной.
«О времена! О нравы!»
При всех добродетелях, перечисленных Саллюстием, Цезаря нельзя было назвать добрячком. Вступая в борьбу, он сражался с противником упорно и терпеливо, причем обращая поражения в свою пользу. И памятью отличался отменной, о чем свидетельствуют хронисты. Так что он не мог забыть, как во времена заговора Катилины его жизнь и благополучие во многом, если не во всем, зависели от каприза Цицерона. Поддайся консул нажиму Катула и Пизона, недоброжелателей Цезаря, кто знает, не разделил бы он судьбу Лентула.
Всепрощение тоже не входило в качества Цезаря, и когда в 62 году до P. X. у него появляется возможность припомнить Цицерону все нападки, явные и неявные, с которыми он обрушивался на него, то он воспользуется этим в полной мере.
«Находились, однако, люди, готовые отомстить Цицерону и словом и делом, и вождями их были избранные на следующий год должностные лица — претор Цезарь и народные трибуны Метелл и Бестия. Вступив в должность незадолго до истечения консульских полномочий Цицерона, они не давали ему говорить перед народом — перенесли свои скамьи на возвышение для ораторов и зорко следили, чтобы консул не нарушил их запрета, соглашаясь отменить его лишь при одном непременном условии: если Цицерон произнесет клятву с отречением от власти и тут же спустится вниз. Цицерон обещал выполнить их требование, но, когда народ затих, произнес не старинную и привычную, а собственную, совершенно новую клятву в том, что спас Отечество и сберег Риму господство над миром. И весь народ повторил за ним эти слова. Ожесточенные пуще прежнего, Цезарь и оба трибуна ковали против Цицерона всевозможные козни и в том числе внесли предложение вызвать Помпея с войском, чтобы положить конец своевластию Цицерона. Но тут важную услугу Цицерону и всему государству оказал Катон, который тоже был народным трибуном и воспротивился замыслу своих товарищей по должности, пользуясь равною с ними властью и гораздо большею славой. Он не только без труда расстроил все их планы, но в речи к народу так превозносил консульство Цицерона, что победителю Катилины были назначены невиданные прежде почести и присвоено звание «отца Отечества». Мне кажется, Цицерон был первым среди римлян, кто получил этот титул, с которым к нему обратился в Собрании Катон».[60]
Популярность и влияние «отца Отечества» к этому времени достигли больших высот, но именно тогда многие прониклись к нему неприязнью и даже ненавистью. И виной тому не конкретные деяния, а тот факт, что слава ударила Цицерону в голову. По поводу или без повода он не уставал напоминать о своих заслугах. Плутарх полагал, что тому виной чрезмерное честолюбие. «Ни сенату, ни народу, ни судьям не удавалось собраться и разойтись, не выслушав еще раз старой песни про Катилину и Лентула. Затем он наводнил похвальбами свои книги и сочинения, а его речи, всегда такие благозвучные и чарующие, сделались мукою для слушателей — несносная привычка въелась в него точно злая язва». Но, скорее всего, у великого оратора случился нервный срыв — не просто быть консулом в дни, когда заговорщики в любой миг готовы были сжечь Рим, а мятежные войска грозили разжечь в Италии такой пожар, который спалил бы всю Республику дотла.
Вскоре Цезарь пытается уязвить другого недруга, Катула. Повод есть, причем один из тех, которым и до сих пор можно прижать любого чиновника, ведающего строительными работами. В то время, когда Лутация Катула избрали консулом, прошло пять лет после пожара, уничтожившего в 83 году до P. X. храм Юпитера на Капитолийском холме. Катулу было предписано контролировать работы по восстановлению. Время шло, но к тому времени, как Цезарь стал претором, работы все еще продолжались.
Цезарь обвинил Катула в растрате выделенных Сенатом средств и предложил отобрать у него полномочия по реставрации храма. Но многочисленные сторонники Катула, собравшиеся на форуме, вынудили его отказаться от обвинения. Можно предположить, что Цезарю на самом деле было все равно, как решится судьба «строительного подряда», его планы, видимые окружающим, скрывали другие, известные лишь ему. Скорее всего, ему нужно было напомнить римлянам, что и на должности претора он будет служить на благо Рима не хуже, чем тот же «отец Отечества». Или же интуитивно он чувствовал, что вскоре на кону окажется нечто большее, чем следующая карьерная ступень, и что популярность — это все, а мелкая неудача или даже победа над соперником — ничто.
В это же время жизнь Цезаря складывается так, что он вляпывается в одну неприятную ситуацию за другой.
Среди тех, кто начал сводить счеты с Цицероном, был новый трибун Квинт Метелл Непот. Но бывший консул был надежно защищен ореолом славы, и Метелл сосредоточился на продвижении законопроекта, в котором он призывал Помпея как можно быстрее вернуться в Италию с войсками и навести порядок. Дело в том, что на этот момент армия Катилины еще не была разгромлена в Этрурии и опасения, что к мятежникам примкнет множество разоренных землевладельцев и ветеранов, имели под собой основу.
Цезарь поддержал Непота, причем открыто. Но Катон, явно догадавшийся, что дело пахнет вручением Помпею высшей власти над Римом, встал насмерть.
И вот два трибуна, Лутаций Катон и Минуций Терм, собрав сторонников, дают бой Цезарю и Непоту, которые тоже обеспечили себе силовую поддержку.
«Служитель взял в руки текст законопроекта, но Катон запретил ему читать, тогда Метелл стал читать сам, но Катон вырвал у него свиток, а когда Метелл, знавший текст наизусть, продолжал читать по памяти, Терм зажал ему рот рукой и вообще не давал вымолвить ни звука, и так продолжалось до тех пор, пока Метелл, убедившись, что борьба эта безнадежна, а главное, замечая, что народ начинает колебаться и склоняется на сторону победителей, не передал вооруженным бойцам приказание броситься с угрожающим криком вперед. Все разбежались кто куда, на месте остался только Катон, засыпаемый сверху камнями и палками, и единственный, кто о нем позаботился, был Мурена — тот самый, которого он прежде привлек к суду: он прикрыл его своей тогой, громко взывал к людям Метелла, чтобы они перестали бросать камни, и в конце концов, обнимая Катона, с настоятельными увещаниями увел его в храм Диоскуров. Когда Метелл увидел, что противники его бегут с форума и подле ораторского возвышения никого нет, он счел свою победу полной и окончательной, дал приказ бойцам снова удалиться, а сам, с важным видом выступив вперед, приготовился открыть голосование. Между тем беглецы быстро оправились от испуга, повернули и ворвались на форум с таким грозным криком, что приверженцев Метелла охватили смятение и страх: решив, что враги раздобылись где-то оружием и вот-вот на них набросятся, они дружно, все как один, покинули ораторское возвышение. Когда они рассеялись, Катон вышел к народу со словами похвалы и ободрения, народ же теперь был готов любыми средствами низвергнуть Метелла, а сенат объявил, что поддерживает Катона и решительно против законопроекта, который несет Риму мятеж и междоусобную войну».[61]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
