Когда ссора наконец разразилась, причиной ее стала Рут, дочь Килстерна. Виллоутон влюбился в нее, она — в него, они заключили помолвку и собирались пожениться. Шесть месяцев спустя, несмотря на тот очевидный факт, что любовь между ними не угасла, помолвка была расторгнута. Ни он, ни она не объяснили, почему это случилось. Я полагаю, что Виллоутон дал Рут распробовать свой адский характер и получил достойный отпор.
Рут была не самым характерным образчиком семейства Килстернов, во всяком случае внешне. Подобно представителям большинства старых линкольнширских семейств, потомков викингов — соратников короля Канута — всякий Килстерн похож на других Килстернов: светловолосые, белокожие, с голубыми глазами и прямыми носами. Однако Рут пошла в родню матери: у нее были темно-каштановые волосы, чуть вздернутый носик, карие глаза, какие часто называют «влажные», и губы, как нельзя лучше приспособленные для поцелуев. Она была гордая, самостоятельная, пылкая и обладала характером достаточно твердым, чтобы сосуществовать со старым грубияном Килстерном. Как ни удивительно, она была искренне привязана к отцу, несмотря на то что тот постоянно пытался ее запугать; но и он, насколько я могу судить, был крепко привязан к ней. Пожалуй, она была единственным существом на свете, кого он действительно любил. Он занимался внедрением научных открытий в промышленность; дочь работала у него в лаборатории, и он платил ей пятьсот фунтов в год, а значит, она была отменной работницей.
Килстерн был глубоко уязвлен разрывом помолвки и вообразил, будто Виллоутон соблазнил его дочь и бросил. Рут тоже сильно переживала: теплые тона ее личика несколько поблекли, губы стали суше и сжались в тонкую линию. А Виллоутон бушевал как никогда; он напоминал медведя, у которого постоянно болит голова. Я попытался нащупать дорожку и к нему, и к Рут, чтобы помочь им как-то примириться. Мягко выражаясь, меня отвергли. Виллоутон разразился бранью; Рут вспыхнула и потребовала, чтобы я не лез в дела, которые меня не касаются. Тем не менее у меня осталось прочное впечатление, что оба они страшно тосковали в разлуке и охотно сошлись бы снова, если бы им не мешала дурацкая гордыня.
Килстерн вовсю старался поддержать неприязнь Рут к Виллоутону. Хотя, в общем, эта история меня действительно не касалась, но как-то вечером я высказал ему все, что думал, — на его дурной нрав мне всегда было в высшей степени наплевать; суть моей речи сводилась к тому, что с его стороны глупо вмешиваться и намного лучше будет оставить парочку в покое. Разумеется, он сразу разъярился и стал кричать, что Виллоутон грязный пес и мерзкий негодяй, — по меньшей мере, это были самые добрые из эпитетов, которыми он наградил недруга. Тут у меня отчего-то мелькнула мысль, нет ли у их ссоры более серьезной причины, чем разрыв помолвки.
Эта моя догадка подкреплялась теми чрезвычайными усилиями, которые затрачивал Килстерн, чтобы навредить Виллоутону. Во всех клубах, куда он захаживал — в «Атенеуме», «Девоншире» и «Сэвиле», — он с удивительной изобретательностью обязательно сворачивал разговор на Виллоутона, после чего принимался доказывать, что тот — мерзавец и самый отвратительный из негодяев. Конечно, это вредило Виллоутону, хотя и не настолько, как хотелось бы Килстерну, ибо Виллоутон был инженером, каких мало; а сильно навредить человеку, досконально знающему свое дело, не так-то легко. Он нужен людям. Но все-таки Виллоутону доставалось, и он знал, что этому виной Килстерн. Я слышал от двух знакомых, что они по-дружески намекнули об этом Виллоутону. Это его настроения не улучшило.
Он был специалистом по строительству тех зданий из железобетона, которые теперь растут как грибы по всему Лондону, столь же выдающимся в своей области, как Килстерн — в своей. Они были схожи не только уровнем интеллекта и нравом; полагаю, что и образ мыслей у них был примерно одинаков. Во всяком случае, оба решительно не желали изменять свои устоявшиеся привычки из-за этой истории с помолвкой.
Одна из таких привычек заключалась в посещении турецкой бани, в банном заведении на Дьюк-стрит, в четыре часа пополудни во второй и последний вторник каждого месяца. Они неукоснительно придерживались этого распорядка. То, что они будут вынуждены по вторникам сталкиваться друг с другом, не привело их обоих к решению изменить хотя бы час появления в бане. Сдвинуть срок всего на двадцать минут — и они виделись бы лишь мимоходом, издали. Однако они упорно являлись, как и прежде, одновременно. Толстокожесть? Да, они были толстокожими. Они не притворялись, что не видят друг друга; они тут же начинали переругиваться — и рычали друг на друга почти непрерывно. Я знаю это, потому что сам иногда бывал в турецкой бане в тот же час.
Их последняя встреча в бане состоялась примерно через три месяца после расторжения помолвки; там они и расстались навсегда.
Около полутора месяцев Килстерн выглядел больным: лицо у него стало серым, глаза тусклыми, и он начал терять вес. Однако во второй вторник октября он прибыл в баню пунктуально в четыре часа и, по своему обыкновению, привез термос с чаем. Это был чай какого-то очень изысканного китайского сорта. Когда Килстерну казалось, что он потеет недостаточно, он выпивал этот чай в парной; если потоотделение было обильным, чаепитие происходило после бани. Виллоутон приехал чуть попозже. Килстерн уже разделся и вошел в банный зал за пару минут до Виллоутона. В горячем отделении они пробыли примерно одно и то же время; в парную Килстерн перебрался через минуту после Виллоутона. Перед этим он велел принести термос, который забыл в раздевалке, и взял его с собой в парную.
Случилось так, что кроме них в парной никого не было; прошло не более двух минут, когда четверо мужчин в горячем отделении услышали, что они ссорятся. Килстерн обозвал Виллоутона, в своем обыкновении и помимо прочего, грязным псом и мерзким негодяем, а потом заявил, что непременно его доконает. Виллоутон дважды предложил ему убираться к дьяволу. Килстерн продолжал оскорблять его, и наконец Виллоутон заорал: «Эй, заткнись, старый дурак! Или я тебя прикончу!»
Килстерн не заткнулся. Через пару минут Виллоутон, ворча себе под нос, вывалился из парной, пересек горячий зал и, войдя в массажный кабинет, вверил себя заботам служителей. Прошло еще несколько минут, и один из купальщиков, по имени Хелстон, отправился в парную. Тут же раздался его отчаянный крик. Килстерн лежал на залитой кровью кушетке, и кровь еще текла из раны у него над сердцем.
Поднялся невообразимый гам. Вызвали полицию, Виллоутона арестовали. Разумеется, он вышел из себя и, яростно протестуя, уверяя, что не имеет ничего общего с этим преступлением, обругал полицейских. Это не вызвало у них готовности ему верить.
Осмотрев помещение и мертвое тело, детектив-инспектор, уполномоченный расследовать дело, пришел к выводу, что Килстерна закололи кинжалом, когда тот пил свой чай. Термос валялся на полу у его ног; недопитый чай, очевидно, разлился, поскольку на полу возле горлышка пустого термоса нашли чайные листочки. По-видимому, служанка, заливавшая чай в термос, плохо его отцедила. Все выглядело так, словно убийца воспользовался моментом, когда Килстерн приступил к чаепитию, чтобы нанести удар: термос, поднесенный ко рту, заслонял жертве обзор и помешал увидеть, что происходит.
Дело казалось бы простым и ясным, если бы не одно осложнение: орудие убийства не было найдено. Виллоутон мог без труда пронести его в баню в складках полотенца, в которое там принято заворачиваться. Но как он от него избавился? Где мог его спрятать? Турецкая баня — не то место, где можно спрятать хоть что-нибудь. Там пусто, как в амбаре до жатвы, — и даже хуже; а Виллоутон находился в самой пустой ее части. Полиция обыскала там каждый уголок — хотя особого смысла в этом не было, так как Виллоутон, выйдя из парной, сразу прошел через горячий зал в массажную. Когда Хелстон закричал об убийстве, Виллоутон вместе с массажистами примчался в парную и там оставался до ареста. Поскольку все считали, что он — убийца, банщики и массажисты не спускали с него глаз. Все они единодушно утверждали, что Виллоутон не ходил в раздевалку один; ему никто бы этого не позволил.
Он не мог пронести орудие убийства в баню иначе, как запрятав его в складках полотенца, которое набросил на себя. И вынести мог только таким же способом. Однако, войдя в массажную, он оставил полотенце рядом со столом, где его массировали, и оно все еще лежало там, когда начался обыск, нетронутое. Ни какого-либо оружия, ни следов крови на нем не обнаружили. Отсутствие пятен крови само по себе немного значило, так как Виллоутон мог отереть нож, или кинжал, или чем он там пользовался, о лежанку, на которой расположился Килстерн. Признаков такого действия на лежанке не было; но их могла скрыть кровь, вытекавшая из раны.
