Вместе с возрастающим представлением о величине задачи работа принимала все большие и большие размеры. О завершении ее ко дню посвящения в архиепископы эрцгерцога Рудольфа не могло быть и речи. Бетховен отложил окончательную отделку этого произведения и занялся другими работами, частью для успокоения своей разбушевавшейся фантазии, частью же для получения средств к жизни для себя и возлюбленного «сына». Это было тяжелое время. «Королева ночи» не унималась, и Бетховену приходилось оберегать от ее влияния мальчика, который, находясь между двумя совершенно противоположными течениями, потерял всякую почву под ногами и стал обманывать и мать, и дядю.
В этот период написаны вариации ор. 105, 106 и 120, последние фортепианные сонаты ор. 109–111 и некоторые другие сочинения.
В связи с «Торжественной мессой», стоившей Бетховену такого напряженного труда, Шиндлер припоминает следующий трагикомический случай, характеризующий весь ужасный беспорядок бетховенского хозяйства того времени.
«По переезде весною в деревню Бетховен занялся приведением в порядок своих музыкальных работ. К величайшему ужасу, он заметил, что исчезла партитура первой части («Kyrie») его большой мессы. Все поиски оказались напрасными, и Бетховен был страшно подавлен этой труднозаменимой потерей. Но вот через несколько дней находится все «Kyrie», но в каком виде! Огромные листы нотной бумаги, на которых она была написана, соблазнили старую кухарку Бетховена, и она воспользовалась ими, чтоб завернуть предназначенную для перевозки кухонную утварь, сапоги, башмаки и съестные припасы, причем почти все листы оказались изорванными. Когда Бетховен увидел это поношение своего произведения, он рассмеялся и поспешил высвободить листы из груды всего хлама, среди которого они покоились».
Месса была окончена в 1823 году. «От сердца к сердцу» – стояло на партитуре. Но прежде чем ее закончить, Бетховен уже принялся за сочинение своей Девятой симфонии для четырех солистов, хора и оркестра, с финалом на слова оды Шиллера «К радости». После напряженной работы он сделался менее нелюдимым, стал посещать общество. Разные новые планы возникали в его голове, он мечтал о путешествии в Лондон, куда приглашало его уже неоднократно тамошнее «Филармоническое общество» (для которого он и писал свою Девятую симфонию), носился с проектами новых опер, оратории. Фирма Брейткопфа и Гертеля предлагала ему написать музыку к «Фаусту» Гете. Рохлиц, передававший Бетховену это предложение, так описывает впечатление, произведенное на него композитором:
«Меня поразила не запущенная, почти одичалая внешность его, не густые беспорядочно торчащие волосы, но все существо этого глухого художника, дающего миллиону людей радость, одну чистую радость. При моем предложении он высоко поднял руку: «Да, из этого вышло бы кое-что! – воскликнул он. – Но я уже некоторое время ношусь с тремя большими произведениями, двумя большими симфониями, каждая в своем роде – обе совсем не похожи на прежние, – и ораторией. Мне жутко перед началом таких больших творений. Но раз я уже начал, то дело идет».
Он в это время весь был погружен в Девятую симфонию и оторвался от нее, только чтобы написать большую увертюру «На освящение театра», в которой уже слышны широкие напевы и ритмы зарождающейся симфонии.
Идея написать «Фауста», уже раньше занимавшая Бетховена, не оставляла его до самой смерти. Он говорил: «Я все-таки надеюсь наконец написать то, что представляется высшим для меня и искусства, – «Фауста».
Бетховен был в то время в очень возбужденном состоянии – его имя все более и более забывалось в Вене, бросившейся навстречу новому направлению: «Фрейшюц» Вебера вызвал неслыханный энтузиазм, поклонение Россини в Вене дошло до высших пределов. Можно представить себе, как это должно было волновать Бетховена.
Один эпизод, относящийся к осени 1822 года, вводит нас в его полную тяжких испытаний жизнь. Знаменитая певица Вильгельмина Шредер (тогда еще очень молодая), ободренная выпавшим на ее долю громадным успехом в роли Памины («Волшебная флейта» Моцарта) и Агаты («Фрейшютц» Вебера), решила взять для своего бенефиса «Фиделио» и просила Бетховена дирижировать, на что он с радостью согласился. Но уже во время репетиции первой сцены стало ясно, что опера не может идти под его управлением. Не будучи в состоянии слышать певцов, он то ускорял, то замедлял темп, так что вскоре все разошлось. Пришлось остановить оркестр и начать снова: но сейчас же выяснилось, что так продолжать нельзя. Необходимо было опять остановиться. Бетховен беспокойно двигался на стуле, напряженно вглядываясь в лица окружающих, ища в них объяснения этих непонятных для него остановок. Но в театре царствовала глубокая тишина; никто не решался сказать ему роковую правду. Тогда, вне себя от волнения, он подозвал Шиндлера и протянул ему свою записную книжку и карандаш; взглянув на написанные Шиндлером несколько слов, он внезапно, одним прыжком, выскочил из оркестра и с криком: «Скорее вон отсюда!» – убежал, как был – без шляпы, домой. Там он упал на диван, закрыл лицо руками и оставался в таком положении долгое время. Ни одной жалобы, только все его существо выражало глубочайшую печаль. «Этот ноябрьский день, – говорит Шиндлер, – не имел себе подобного в продолжение всей жизни Бетховена. Какие бы неприятности ни случались, я прежде видел его только временно расстроенным, иногда подавленным; он, однако, скоро оправлялся, гордо поднимал голову, и дух его действовал бодро и решительно. Но от этого удара он не мог оправиться всю жизнь».
Представление, под управлением капельмейстера Умлауфа, прошло великолепно, и опера имела большой успех.
Бетховен снова вернулся в свое одиночество и всецело погрузился в работу над симфонией. «Мы, смертные с бессмертным духом, – писал он графине Эрдеди, – рождены только для страданий и радостей, и можно сказать, что лучшие получают радость через страдание». И действительно, вся его радость была «в страдании», то есть в полнейшем отречении от своих личных стремлений и интересов.
Эту свою «мораль» он выражал во всех своих великих произведениях, но теперь, на вершине его деятельности и жизни, она приняла еще более глубокую, яркую форму. «Нет ничего более высокого, – восклицает он, – чем приблизиться к Божеству и оттуда распространять его лучи между людьми». Эта идея служения человечеству и братьям перед «Всемогущим, Вечным, Бесконечным», идея служения, основанного на высшей любви и самоотречении, составляет конечный результат всей его внутренней жизни и всей его деятельности. В этом – его вера. Он пытался уже высказать эту веру свою в «Торжественной мессе»; теперь она вылилась из глубины души в Девятой симфонии. В ней он вновь пережил всю свою жизнь; теперь весь смысл ее открылся ему полно и ясно; и он нашел для выражения своей веры неслыханные звуки. Это та же борьба, о которой он нам уже не раз пел, – борьба с самим собою. Но это уже не личная борьба; здесь нет личных радостей, личного стремления, личного страдания: здесь живет и веет дух всего человечества. Слова бессильны описать эту борьбу: здесь такие удары, такой ропот, такая мольба, такое стремление и отчаяние, такой неудержимый подъем, которые кажутся просто нечеловеческими. И из этой ужасной борьбы «бессмертный дух» выходит несокрушимым (первая часть). И вот перед ним развертывается волшебно-заманчивая картина всей земной жизни: от наивной детской радости бытия до вакхического опьянения наслаждением (вторая часть). Но земная жизнь уже не существует для «бессмертного духа». Его идеальное, высокое бытие изображено в третьей части. Он победил себя, он несокрушим. «Но разве это все, разве в этом жизнь?» – раздается раздирающий душу вопль среди оркестровой бури в начале последней части, и, в страшном смятении, в могучих речитативах «бессмертный дух» ищет ответа на свои роковые вопросы. Бетховен сам, в одной из черновых тетрадей, объясняет значение последней части симфонии, дает как бы текст к этим речитативам. «Нет, это смятение напоминает наше полное отчаяния состояние», – пишет он под речитативом. Появляется тема первой части: «О нет, это не то, я жажду совсем иного!» Следует тема второй части: «И это не то, это только шутки и болтовня»; появляется тема адажио: «И это не то! Я сам буду петь вам». И вот как бы из сокровеннейшей глубины поднимается эта тема радости, счастья и любви, которая бесконечно разрастается во всей своей чистой простоте. «Обнимаю вас, миллионы, – поет он, – этот поцелуй – всему миру». И в этой братской любви человечество «чувствует Творца» и поднимает свои радостные взоры к общему «благому Отцу, живущему над звездами». Оба эти момента сливаются воедино и торжественно заключают эту удивительную симфонию о «смертных с бессмертным духом».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
