— Я существовал на самом деле. Я жил. Я входил в число первых.
— Ты стал мифом. Ты жил, и умер, и в своей смерти был преображен и канонизирован.
Он улыбнулся.
— В Озириса? В Балдура? В них перестали верить за тысячу лет до моего рождения.
— Для меня,— сказал я,— ты, Озирис и Балдур — современники. Вы все вышли из седой старины, из незапамятных времен.
— И я — последний миф, которого вы выпустили из машины?
— Да.
— Почему? Разве люди перестали творить легенды после двадцатого века?
— Надо спросить Леора. Но мне кажется, что ты прав. Мы утратили нужду в мифах. Миновав эпоху бед и потрясений, мы вошли в эру рая. Зачем нам возвеличивать героев?
Он посмотрел на меня странно.
— Вы верите в это? Верите, что живете в раю? Что люди стали богами?
— Поживи в нашем мире,— ответил я,— и посмотри сам.
Он ушел, и мне не довелось больше встретиться с ним. Тем не менее я часто сталкивался с бродящими богами и героями. Некоторые из них ссорились, дрались и крали, но нас это не огорчало, потому что именно этого мы от них и ожидали. Некоторые же были очаровательны. На целый месяц пленила мое сердце Персефона. Как завороженный, слушал я пение Орфея. Для меня танцевал Кришна.
Дионисий возродил утерянное искусство делать вино и научил нас пить и пьянеть.
Локи творил для нас огненные образы.
Ахиллес метал для нас свое копье.
Но легенды и мифы стали надоедать нам. Их было чересчур много, и они оказались слишком шумными, слишком активными, слишком требовательными. Они хотели, чтобы их слушали, любили, почитали, поклонялись им, посвяшали поэмы. Они задавали вопросы, подчас касающиеся самой сущности нашего мира, и смущали нас, ибо мы не знали ответов.
Леор предоставил нам великолепное развлечение, но все хорошо в меру. Настала пора и мифам возвращаться домой.
Проще всего было сладить с героями. Мы наняли Локи, и тот хитростью заманил их в машину.
— Великие подвиги ожидают вас! — объявил он, и герои ринулись вперед, спеша показать свою доблесть. Леор отослал их всех: Геракла и Ахиллеса, Гектора и Персея и прочих из этого неугомонного племени.
Многие демоны пришли сами, сказав, что они так же пресыщены нами, как мы ими, и добровольно ступили в машину. Так нас покинули Кали, Легба, Сет и многие другие.
Некоторых приходилось вылавливать и отправлять силой. Одиссей выдавал себя за одного из нас, а когда обман был раскрыт, отчаянно сопротивлялся. Локи задал нам хлопот. Эдип разразился страшными проклятиями, когда мы пришли за ним. Дедал припал к ногам Леора и взмолился:
— Позволь мне остаться, брат! Позволь мне остаться!
Его буквально бросили в машину.
Год за годом мы искали и отлавливали их и наконец покончили со всеми. Последней ушла Кассандра, жившая в уединении на далеком острове.
— Зачем вы послали за нами? — спросила она.— И зачем отправляете нас назад?
— Игра закончена,— ответили.— Теперь мы обратимся к другим забавам.
— Вам следовало оставить нас,— сказала Кассандра.— Кто успокоит ваши души в грядущие темные времена? Кто укрепит ваш дух в час страдания? Кто поможет вам превозмочь горе? Горе! Горе!
— Горе Земли лежит в ее прошлом,— мягко проговорил я.— Нам не нужны мифы.
Кассандра улыбнулась и ступила в машину.
А потом настал век огня и ужаса, ибо, когда нас покинули мифы, пришли завоеватели, разорвав небеса. И наши башни обрушились, и наши луны упали. Каменноликие чужаки творили с нами, что хотели.
И те из нас, кто остался в живых, воззвали к старым богам, к исчезнувшим героям.
Локи, приди!
Ахиллес, защити нас!
Шива, освободи нас!
Геракл! Тор!
Но боги молчат, герои не приходят. Машина, что сверкала во Дворце человека, сломана. Леор, ее создатель, оставил этот мир. Шакалы рыскают по нашим садам, завоеватели попирают нашу землю, а мы обращены в рабов. И мы одиноки под черным небом. И мы одиноки.
Как хорошо в вашем обществе
© Перевод В. Баканова
Он был единственным пассажиром на борту корабля, единственным человеком внутри изящного цилиндра, со скоростью десять тысяч миль в секунду удаляющегося от Мира Бредли. И все же его сопровождали жена, отец, дочь, сын и другие — Овидий и Хемингуэй, Платон и Шекспир, Гёте и Аттила, и Александр Великий. И старый друг Хуан, человек, который разделял его мечты, который был с ним с самого начала и почти до самого конца.
Кубики с матрицами близких и знаменитостей.
Шел третий час полета. Возбуждение после неистового бегства постепенно спадало, он принял душ, переоделся. Пот и грязь от дикой гонки через потайной туннель исчезли, не оставив и следа, но в памяти наверняка еще надолго сохранятся и гнилостный запах подземелья, и неподдающиеся запоры ворот, и топот штурмовиков за спиной. Однако ворота открылись, корабль был на месте, и он спасся. Спасся.
«Поставлю-ка я матрицы...»
Приемный паз был рассчитан одновременно на шесть кубиков. Он взял первые попавшиеся, вложил их на место, включил. Затем прошел в корабельный сад. Экраны и динамики располагались по всему кораблю. На одном из экранов расцвел полный, чисто выбритый, крупноносый человек в тоге.
— Ах какой очаровательный сад! Я обожаю растения! У вас настоящий дар к выращиванию!
— Все растет само по себе. Вы, должно быть...
— Публий Овидий Назон.
— Токае Войтленд. Бывший президент Мира Бредли. Ныне в изгнании, надо полагать. Военный переворот.
— Примите мои соболезнования. Трагично! Трагично!
— Счастье, что я сумел спастись. Вернуться, наверное, никогда не удастся. За мою голову, скорее всего, уже назначили цену.
— О, я сполна изведал горечь разлуки с родиной... Вы с супругой?
— Я здесь,— отозвалась Лидия.— Том, пожалуйста, познакомь меня с мистером Назоном.
— Взять жену не хватило времени,— сказал Войтленд.— Но по крайней мере я захватил ее матрицу.
Лидия выглядела великолепно; золотисто-каштановые волосы, пожалуй, чуть темнее, чем в действительности, но в остальном — идеальная копия. Он записал ее два года назад. Лицо жены было безмятежно: на нем еще не запечатлелись следы недавних волнений.
— Не «мистер Назон», дорогая. Овидий. Поэт Овидий.
— Прости... Почему ты выбрал его?
— Потому что он культурный и обходительный человек. И понимает, что такое изгнание.
— Десять лет у Черного моря, — тихо проговорил Овидий. — Моя супруга осталась в Риме, чтобы управлять делами и ходатайствовать...
— Амоя осталась на Мире Бредли,— сказал Войтленд.— Вместе с...
— Ты что там говоришь об изгнании? — перебила Лидия.— Что произошло?
Он начал рассказывать про Макаллистера и хунту. Два года назад, делая запись, он не объяснил ей, зачем хочет сделать ее кубик. Он уже тогда видел признаки надвигающегося путча. Она — нет.
Пока Войтленд говорил, засветился экран между Овидием и Лидией, и возникло изборожденное морщинами, загрубевшее лицо Хуана. Двадцать лет назад они вместе писали конституцию Мира Бредли...
— Итак, это случилось,— сразу понял Хуан.— Что ж, мы оба знали, что так и будет. Многих они убили?
— Неизвестно. Я убежал, как только...— Он осекся,— Переворот был совершен безупречно. Ты все еще там. Наверное, в подполье, организуешь сопротивление. А я... а я...
Огненные иглы пронзили его мозг.
«А я убежал».
Ожили и остальные экраны. На четвертом — кто-то в белом одеянии, с добрыми глазами, темноволосый, курчавый. Войтленд узнал в нем Платона. На пятом, без сомнения, Шекспир; создатели кубика слепили его по образу и подобию известного портрета: высокий лоб, длинные волосы, поджатые насмешливые губы. На шестом — какой-то маленький, демонического вида человек. Аттила? Все разговаривали, представлялись ему и друг другу.
Из какофонии звуков донесся голос Лидии:
— Куда ты направляешься, Том?
— К Ригелю-девятнадцать. Пережду там. Когда все началось, другого выхода не оставалось. Только добраться до корабля и...
— Так далеко... Ты летишь один?
— У меня есть ты. И Марк, и Линке, и Хуан, и отец, и все остальные.
— Но ведь это лишь кубики, больше ничего.
— Что ж, придется довольствоваться,— сказал Войтленд.
Внезапно благоухание сада стало его душить. Он вышел через дверь в смотровой салон, где в широком иллюминаторе открывалось черное великолепие космоса. Здесь тоже были экраны. Хуан и Аттила быстро нашли общий язык; Платон и Овидий препирались; Шекспир задумчиво молчал; Лидия с беспокойством смотрела на мужа. А он смотрел на россыпь звезд.
— Которая из них — наш мир? — спросила Лидия.
— Вот эта,— показал он.
— Такая маленькая... Так далеко...
— Я лечу только несколько часов. Она станет еще меньше.
