Вряд ли последнюю добычу взвешивали, никто не обнаружит пропажи одной-единственной нельмы. Тропа крепко нахожена, множество людей натоптало следы, останется аккуратно замести след в сугробе у окна. Да и Галкин побеспокоится о разбитом стекле. Он ведь ответственный сегодня за сохранность цеха? Вот пусть и отвечает. Тугарин обвинит Галкина, тот скажет, что кто-то разбил окно непредумышленно. Не признается же в спаивании измученного голодухой народа. Тугарин посчитает бочки с соленой рыбой, все сойдется, и никому не попадет.
От холода Хаим не заметил, как задремал. Спал, по-видимому, несколько минут, но проснулся и не сразу сообразил, где он находится. Безжизненное лицо уставилось на него запавшими глазницами. Содрогнувшись, Хаим еле удержал крик.
Подавленный вопль колом ринулся внутрь, пробуравил душу и сердце. Содержимое желудка, кислая мучная болтушка, подпрыгнуло к горлу, ударило в нос едкой желчью, холодная испарина выступила на лбу под шапкой. Хаиму стоило громадного усилия воли овладеть собой. В висках и запястьях тяжело забился пульс, по телу разогнались мурашки, и зубы выстукали судорожную дробь. Как же он страшно замерз. Что кончится скорее – танцы или его терпение?..
Мертвая женщина была одета в шелковое летнее платье, словно нарядилась на праздник и собралась пригласить его на белый танец. От темных волос тонко-тонко несло плесенью. Запрокинутое лицо белело на уровне груди Хаима – лицо гипсовой статуи. Нет, не гипсовой, вырубленной изо льда.
Он лежал лицом к лицу со смертью. Сейчас она распахнет глаза и скажет: «Поцелуйте меня, Хаим». Мертвые губы прилипнут к губам, как куски льда с мороза, без крови не отодрать…
На секунду студеное объятие почудилось Хаиму таким невыносимым, что он чуть не вскочил. Казалось, женщина явственно наблюдает за ним – пристально, неусыпно, ни на секунду не ослабляя и не отводя неподвижного взгляда, сквозящего в черных глазницах под застылыми веками… А если он сейчас посмотрит на нее, и навстречу ему действительно выкатятся два полных потустороннего разума ледяных зрачка?..
Это немыслимая пытка, когда смерть взирает на тебя так долго! Необходимо как-то избавиться от навязчивой фантазии, иначе начнутся галлюцинации. Человека сводят с ума не сверхъестественные явления, а собственный вымысел…
Хаим посмотрел прямо в лицо покойнице, и вызов, с которым он это сделал, рассмешил его. Достаточно было взглянуть на женщину, чтобы понять – она мертва. И больше ничего. С обычным присутствием духа вернулась невозмутимость.
Нос на белом лице несчастной неестественно заострился, на щеках и лбу блестел иней. Хаим впервые видел эту бедняжку, либо смерть до неузнаваемости преображает человеческие черты. Совсем недавно она плакала, радовалась, на что-то надеялась, ждала кого-то, любила… А теперь – свободна.
Внезапно Хаим обнаружил, что, обуреваемый страхом в покойницком углу, он забыл о живых, – и словно заглушки из ушей вылетели, до него донеслись баянные переборы и томительный скрип половиц.
Через минуту в потеплевший цех ворвалась туманная туча – пришел сторож, навеселе, судя по широким, неуверенным шагам. Милиционер по-соседски, видно, сумел соблазнить мало потребляющего караульщика, но тот не забыл о работе. Не глядя на Галкина, сурово велел сворачивать танцы. Никто и не уговаривал повременить – все умаялись, даже Галкин.
Молодежь с великим облегчением затолпилась у выхода, и вскоре сторож, оставшись один, сел на табурет перед отворенной печной дверцей. Поворошил кочергой тлеющие уголья, и то ли задумался о чем-то, то ли закемарил. Хаим очень надеялся, что он недолго пробудет, а сторож, похоже, решил подождать, пока камелек не протопится до пепла.
Теряя терпение, Хаим попробовал высвободиться из мертвого плена, и случилось то, чего он боялся. Ледяная женщина не простила ему отступления и не отпустила, прижалась вплотную. Верхние трупы, гулко ударяясь об ее спину, с жутким стуком покатились на дрогнувший пол. Сторож обернулся, напряженно подался в сторону шума и, замерев в неестественной позе, втянул голову в плечи.
Когда все стихло, долг возобладал над страхом и заставил сторожа опасливо пуститься с оставленной Галкиным лампой к нехорошему углу. Свет неумолимо приблизился, и Хаим не нашел ничего лучше, как из-за плеча покойницы скорчить рожу пострашнее…
Он ни за что бы не подумал, что этот мужчина, нестарый и довольно рослый, способен на такой истошный, пронзительный, совершенно бабий визг. Над Хаимом пронеслось бескровное, точно у новопреставленного, лицо, обезумевшие от ужаса глаза, пол сотрясся от топота ног, и хлопнула дверь.
Хаим перевернулся, по-другому не смог бы встать, навис над покорно откинувшейся неживой женщиной: простите, простите… Поднялся, удрученный и больной от всего произошедшего. Сторож, конечно, сейчас сообщит об ожившем мертвеце, и сюда примчатся Тугарин с милиционером, если не в стельку пьяны.
Из двери клубился туман – сторож ее не закрыл! И вот она, рыба нельма. Хаим нащупал хвост, дернул и еле вытащил, рыбная гора была плотнее мертвецкой. В глазах расходились, набегали и лопались радужные круги. Лишь бы не поскользнуться, не расшибиться…
Рука наткнулась на кучу примерзших к полу мешков в оттаявшей чешуе и слизи. Некогда искать сухой мешок. Хаим, не медля, распахнул телогрейку, затолкал под нее нельму и крепко повязался кушаком. Мороженая рыбья морда высунулась из ворота, уперлась в подбородок; живот через рубаху ожгло жгучим холодом… Теперь – бежать.
Луна сияла огромная, желтая искрасна, как янтарь после обжига. Отраженный свет на сугробах отдавал багрянцем, звезды застыли слезами-каплями… Бел-горюч камень… Тропу расширили и утоптали до земляной твердости, каждый шаг будто скрип несмазанной двери… Как больно бьет по ноге каменный хвост нельмы!
Он двигался перебежками, зигзагами, оскальзываясь и чуть не падая, а тень летела впереди смелая и свободная и нисколько не оступалась. Несоответствие тела и тени заставляло Хаима без остановок подвигаться вперед по неумолчно скрипящему насту, несмотря на тошнотворные волны стремительно нарастающего изнеможения. По вискам тек горячий пот, а грудь сводило от холода.
Обеими руками он придерживал голову рыбины, не давая ей соскользнуть вниз или попросту ударить в нежное место. Нюхал арбузную морду, на ходу высмаркивая настывающий в ноздрях лед. Поднимал то одно, то другое плечо и сбивал громоздящиеся под носом сосульки. Телогрейка на плечах заблестела ощетиненными льдом эполетами. Опасаясь, что нос порежется, Хаим начал вдыхать и сплевывать ледяные обломки.
Мысль о красном стрептоциде будто кнутом подгоняла в спину. На этой рыбине сосредоточилось внимание, в ней сконцентрировалась жизнь, из-за нее он готов был убить каждого, кто появится из-за угла конторы. Он успеет вырвать рыбу из-под ворота, а бить надо в лицо. На голове шапка, а лицо ничем не защищено…
Земля под ногами ощутимо колебалась. Ветер, против обыкновения, не продувал сквозь телогрейку – рыба сдерживала порывы, сама, видно, решила заморозить хлипкое тело и успешно к тому приближалась. Валенки, казалось, издавали не скрип, а трезвон, собирали тревогу, отпуская звуки лететь с предательским ветром к крыльцу конторы, где, может быть, кто-нибудь курит…
Луна вдруг исчезла, словно не сияла только что янтарем, выжженным в песке на дне горна. Взамен сверкнули сполохи северного сияния. Огненными маками затлело небо, вспыхнуло длинными разноцветными веерами, и на сугробах распустились лепестки ярких соцветий.
…Тугарин выпрыгнул неожиданно, из-за стены, словно ждал. Разумеется, ждал! Молча дернул кушак, и рыба бухнулась на тропу. Белая рыба нельма, надежда и жизнь.
Тень Хаима потерянно взмахнула руками. «Убью», – подумал он.
Полукружье ослепительной арки взвилось, помчалось вверх и наискосок, толстое рыбье брюхо с силой ударило в грудь – это Хаим бессильно свалился на нельму. Тугарин склонился над ним, застив небо, дыхнул дичайшим зловонием многодневного перегара и ошарашенно воскликнул:
– Готлиб! Ты?!
Тугарин стоял над ним, разочарованный и одновременно удовлетворенный. Он-то считал Готлиба едва ли не единственным честным человеком на мысе, хотя давно уже знал – честных людей на свете нет. Как он мог думать, что жид – честен?!
Хаим открыл рот, но голоса не было. Змей стоял на фоне роскошной небесной карусели, и отрывистый, уверенный смех его казался лязгом цепей.
Глава 18
К столбу
Хаима не было почти до ночи. Мария беспокоилась, но совсем не по тому поводу, из-за которого волновались, жалостливо поглядывая на нее, Гедре и Нийоле. Она чувствовала: муж что-то замыслил, и на танцы в цех пошел не просто так. Она никак не могла поймать и уяснить неуловимую мысль, почему-то связывающую его уход с ее болезнью.
Чтобы время ожидания миновало быстрее, Мария принялась мастерить человечков и зверят из веток, перьев и ягеля. Скоро Рождество, пусть дети порадуются. Нийоле тоже воодушевилась и вырезала из березовой коры ажурные бусы и серьги. Очень ловко это у нее получалось, аж Гедре не утерпела и нацепила берестяные серьги нитками на уши. Повертелась перед зеркальцем, как отроковица, и чем-то осталась довольна, а после пригорюнилась и всплакнула о муже. Жив ли?.. Матросы говорили, что на перевалочном пункте в Усть-Куте видели политических заключенных, выглядевших почти так же, как зэки со Столбов…
