Прекрасно все понимал, но это ничего не меняло: с Аськой ему было легко, а с Лелькой непросто. И это, наверное, уже навсегда.
– На самом деле ты хороший Шерлок Холмс, – сказал Феликс дочке. – Это и правда вполне романтическая история. Когда мне было пятнадцать лет, у нас в классе появилась новенькая. Красивая девчонка, волосы светлые, почти белые, длинные, до пояса. Как у киноактрисы. И звали ее не «Лена-Света-Таня-Наташа», а Ирида. Да, как греческую богиню радуги, именно так. Она мне очень понравилась. Причем не столько как девушка, сколько как явление природы – надо же, и такое оказывается бывает! Чистый восторг. И, конечно, мне было интересно, откуда она такая удивительная приехала. Ну да, правильно понимаешь, из Вильнюса. Что?.. А вот теперь неправильно. Понятия не имею, где она сейчас живет. Вообще о ней не вспомнил бы, если бы ты не спросила. Дело не в девчонке, а в городе. Я повадился провожать ее домой, а по дороге расспрашивал про Вильнюс, надо же о чем-то говорить. А так все при деле: я слушал, она рассказывала. Думаю, добрую половину выдумывала на ходу. Но какая разница, если меня это так впечатлило, что Вильнюс начал мне сниться. Что?.. Да ну, нет, конечно. Совершенно не похож; впрочем, я и не ожидал. Важно не это. А то, что именно тогда я и начал сочинять истории. Сперва просто сны записывал, чтобы не забыть, попутно приводя их запутанные сюжеты хоть к какому-то подобию логики. Потом стал что-то от себя добавлять. Постепенно вошел во вкус и писал все, что в голову взбредет. И уже не про Вильнюс, а про другие планеты… Эй, дочь, немедленно прекрати ржать! Кто в юности не переболел фантастикой, тот, считай, и молод-то не был. Профукал самое интересное, как дурак.
Некоторое время внимательно слушал обрадованную его откровенностью Аську, наконец сказал:
– Ну да, ты все правильно понимаешь. У меня романтическое свидание с городом, из-за которого я когда-то начал писать. Увидел папку со своими детскими каракулями и внезапно вспомнил, с чего на самом деле началась моя настоящая жизнь. Ты же знаешь, я люблю свою работу. Чем дольше живу, тем больше радуюсь, что стал сценаристом. Хорошим, хреновым – это дела не меняет. Все остальные светившие мне варианты настолько хуже – волосы дыбом при мысли, что мог бы не угадать.
– Да, – ответил он, – конечно, расскажи Лельке, если ей интересно. Это совсем не секрет, просто в тот момент, на даче я… ну, скажем так, расчувствовался. Как будто заглянул на изнанку собственной жизни и увидел там ее тайные узелки. В такие моменты не до объяснений, с собой бы совладать.
Спрятал телефон в карман и огляделся по сторонам: а где тут у нас наливают кофе? По-моему, я его честно заслужил.
* * *
Вышел из кафе с картонным стаканом в руках, отыскал под тентом более-менее сухой стул, кое-как устроился, подобрав длинные полы плаща, чтобы не мокли в луже, закурил. В очередной раз спросил себя: а все-таки зачем ты сюда приехал? Только честно. Без всей этой сентиментальной туфты, которую ты втюхал Аське – молодец, кстати, я тобой горжусь. А теперь давай, выкладывай правду. И только правду. Как на духу.
Ну то есть, про белокурую девочку Ириду – чистая правда. Все так и было: и влюбился в нее по уши, и домой провожал, и про город расспрашивал, и слушал, распахнув рот, ее рассказы про бары с разноцветными коктейлями, уличных музыкантов, играющих джаз чуть ли не на каждом углу, их поклонниц в дорогих заграничных брючных костюмах, студентах, распивающих пиво прямо на высокой крепостной стене, и прочую кинематографическую чепуху. И сны ему после этих разговоров снились такие цветные и яркие, никакое кино не сравнится. Даже нынешнее три-дэ.
В этих снах Феликс неизменно был взрослым, причем таким идеальным взрослым из книги или кино, умным, храбрым, всеми вокруг любимым, то летчиком, то контрабандистом, доставлявшим из-за границы темный тягучий ром, то стрелком, то танцором, то каким-то тайным агентом далекой прекрасной страны, то вообще колдуном-алхимиком, обитающим в таинственном подземелье, господи, да чего только не было, на то и сны. Вспоминать их потом было счастьем, таким острым, что на все остальное уже не оставалось сил, даже влюбленность в красивую белокурую Ириду как-то незаметно померкла; она сперва обижалась, но потом, кажется, закрутила роман с каким-то десятиклассником, или это просто девчонки в классе сплетничали? В любом случае, он не особо вникал. Какие, к лешему, девчонки. У него были сны.
Сны про волшебный, сказочный город, который по умолчанию считался Вильнюсом, но конечно был совершенно не похож на фотографии и открытки, снились ему довольно долго, примерно с Нового года до середины лета. Но тогда он их не записывал. Просто в голову не приходило: зачем? Я и так все помню, а больше никого не касается. Это моя жизнь.
Записывать стал уже потом, когда сны про сказочный Вильнюс прекратились. Внезапно, просто так, ни с того, ни с сего, как будто, сам того не зная, нарушил какой-нибудь тайный запрет. Вместо них ему снова снилась какая-то чепуха и выветривалась из памяти прежде, чем он успевал открыть глаза.
Спохватился, когда обнаружил, что сны про волшебный город тоже постепенно стираются из его памяти. Незаметно, эпизод за эпизодом, улица за улицей, лицо за лицом. Вот тогда и решил записать то немногое, что еще помнил. А неизбежные лакуны заполнял на свое усмотрение. Не то чтобы нарочно придумывал, просто смутно предполагал, что скорее всего было так-то и так-то. Сам не заметил, как начал сочинять, а потом уже не мог отличить воспоминания от выдумки. Да и какая разница. К тому моменту он уже на собственном опыте убедился, что писать – почти такое же счастье, как видеть сны.
Рассказ, который нашелся в шкафу на даче, он написал уже в конце десятого класса, перед выпускными экзаменами; собственно, вместо подготовки к ним. Всегда считал его своим первым настоящим рассказом, потому что придумал целиком, от начала и до конца. Из почти забытых к тому моменту сновидений позаимствовал только место действия, улицу Святого Духа в Вильнюсе, своего рода центр его мира. На этой улице он то владел домом, то снимал квартиру для свиданий, то прятался от врагов в каких-то тайных подземельях; там же находился лучший в городе бар с контрабандным ромом, а на углу неизменно играли музыканты, все как один его добрые приятели. Насчет названия – Святого Духа – он, кстати, не был уверен: то ли улица и правда так называлась во сне, то ли просто вычитал в каком-нибудь романе или услышал в заграничном кино, поди теперь разбери.
Ай, да не один ли черт.
Черт, безусловно, один. И он ногу сломит, пытаясь разобраться в том, что откуда взялось. Но так или иначе, а рассказ был написан – совершенно, конечно, дурацкий, наивный и неумелый, но по-своему очень хороший. О старике, который приехал в Вильнюс, пришел на улицу, которая снилась ему в юности, ничего особенного не ожидая, просто из любопытства, а там музыканты играют на углу, двери знакомого бара открыты нараспашку, девушки приветливо машут руками, а старый друг выходит навстречу спрашивает: «Где это ты целую неделю пропадал?» Финал был открытый, неизвестно, как поступил старик: остался там, или ушел обратно, или умер, или проснулся дома и обнаружил, что ему снова шестнадцать лет. Как читатель решит, так и будет. Совсем неплохо для новичка.
Дело не в том, что я тогда был такой умный, – подумал Феликс. – Просто не смог выбрать, как лучше. Не знал, чего я хотел бы для себя. И до сих пор, кстати, не знаю. В этом смысле ничего не изменилось.
Впрочем, и во всех остальных смыслах примерно та же фигня.
* * *
Ладно, с этим, можно сказать, разобрался. Самое время укоризненно спросить: так ты, получается, возомнил себя героем собственного рассказа? И приехал сюда за чудесами, придуманными для него? А что, отличный ход. Всегда считал, что счастливые персонажи должны делиться со своими добрыми авторами – если не девушками и сокровищами, то хотя бы радостью и удачей. Осталось только придумать, как стрясти с негодников эти долги.
Все это Феликс честно собирался обдумать и непременно обдумал бы, если бы не обстоятельство непреодолимой силы: на него свалился велосипедист. Вместе с велосипедом. Причем не какой-нибудь субтильный школьник, а здоровенный мужик.
Ну, то есть, справедливости ради, следует признать: все это счастье свалилось не прямо ему на голову, а на пластиковый стол. Стол, как ни странно, устоял. В отличие от задвинутых под него стульев и картонного стакана с кофе, который конечно не упустил удобного случая исполнить золотую мечту всякого стакана с напитком: оросить своим содержимым человеческие штаны. К счастью, жертвой его амбиций пали штаны незадачливого велосипедиста. Справедливость, таким образом, восторжествовала. Несколько случайных брызг не в счет.
Вместо того, чтобы извиниться или хотя бы выругаться, велосипедист рассмеялся. Сидел на мокром асфальте, придавленный опрокинутым стулом и собственным велосипедом и хохотал так заразительно, что Феликс тоже невольно улыбнулся. Хотя ничего смешного в происшествии пока не видел. Кофе – ладно, бог с ним, но больно же наверное? Впрочем, похоже, нет.
