видел, чувствовал в ней Самку, в самом хорошем смысле этого слова. Самку с первобытной мощью женщины. С силой земли, рождающей своих детей. И его глубинные первобытные инстинкты на уровне подсознания, на уровне генетической мозаики тянулись к этой мощной самовитости, к этой энергии силы. И если другие не понимали происходящего, то лишь потому, что искали в женщине-вдохновительнице некую возвышенность, кружевные сплетения розовых лучей рассвета и морского прибоя, они забывали о том, что вдохновить мужчину можно не только на уровне поэзии, но и, не менее успешно, на уровне мужского начала, которое не сильно изменилось со времен наших предков.
— Эти тупые маменькины сынки только и знают, что распускать слюни при виде карамельной девицы с перманентными кудряшками. А женщину, настоящую, глубинную, близкую земле женщину, распознать не могут.
Так говорил он своему другу, передававшему ему сплетни о его отношениях с Музой.
— Так у нас почти все приземленные, кого ты этим удивишь?
— Э нет. Приземленность приземленности рознь. Ты говоришь о тех, кто дальше шмоток в магазине и супа в кастрюле ничего не видят и не хотят, а я о тех, кто своей мощью женской любому лиху окажут сопротивление, детеныша своего кровью выкормят, если понадобится, дом свой будут оберегать, как рота солдат. Вот я о чем. Таких мало, таким я поклоняюсь.
Поклонялся он, не требуя от нее ни взаимных чувств, ни ответного поклонения. Порой ему казалось даже, что она мало что понимает в его искусстве, да и не стремится к тому, но тем не менее энергией своей делилась щедро и тоже не требовала взамен никаких благ. Она, казалось, даже и не сопротивлялась таким странным отношениям. Поговаривали, что она замужем, что известна в определенных кругах, что хорошо зарабатывает и вполне самостоятельна. Обвинить ее в меркантильности было невозможно. Как и обвинить Мишу в погоне за молодым телом. Муза его была далеко не юна, примерно одного возраста с ним самим. Что эта парочка находила в своем союзе, оставалось для всех загадкой, но так как Миша всегда слыл эксцентриком, а кроме того являлся известной личностью, ему все прощалось, и никто не лез в дебри его сердечных дел. Известность и талант кроме прочих приятностей дают человеку возможность делать любой выбор и не быть при этом осмеянным. Даже если выбор не будет понятен ни единой душе, об этом скажут лишь, что талант и безумие стоят где-то очень близко, а потому ожидать от гения стандартных решений — занятие неблагодарное.
Период, когда Таперский нашел свою Музу, принес ему еще больше славы и денег. Шедевры появлялись один за другим, заказы множились, слава мчалась к зениту. Потом Муза округлилась, стала появляться в обществе все реже и реже, а Миша на вопрос, кто же счастливый отец, он или формальный муж Музы, лишь дерзко улыбался. После рождения ребенка Муза вообще перестала появляться на даче Таперского, да и с Мишей они, судя по его настроению, встречались значительно реже, чем раньше. Миша загулял, запил, возомнил себя богом, стал дерзить тем, кому дерзить не стоило. А это, как известно, не проходит бесследно. Миша решил, что достиг такого уровня, когда никто ему не указ, никто не в силах вмешаться в его судьбу. Он забыл, что он всего лишь художник.
Все закончилось очень быстро. Буквально несколько недель понадобилось сильным мира сего, для того чтобы уничтожить не только Мишу как художника, но и созданное им направление в живописи, которое стали называть не иначе, как «таперщина», приравнивая к буржуазности, вульгарности и безвкусице, к грубому, бездумному копированию снобистских художников загнивающего Запада. В один момент перед Мишей закрылись все двери. Жена ушла при первых же признаках беды, и хорошо сделала. Сумела сохранить шикарную квартиру и осколки материального благополучия. Дачу вернули назад, в Союз художников, откуда Мишу конечно же исключили. Ее отдали молодому портретисту, удачно писавшему профили и анфасы великих деятелей Партбюро. Миша остался один, без друзей, без средств к существованию и, что самое ужасное, без желания творить. Муза не отвергала его, но настолько погрузилась в свои дела, что до Мишиных мук ей не было ни дела, ни времени. Своих мук хватало, семейных.
Какое-то время Таперский метался по знакомым, родственникам, тем единицам, что не боялись принимать его у себя. Писать перестал совсем. Зато пить стал еще больше, чем раньше. Истратив последние сбережения и лимит терпения друзей и родни, он рисковал оказаться в буквальном смысле на улице. Но тут судьба решила, что хватит ему на данный момент мыканий да страданий, и подкинула ему встречу со старым другом из Ташкента, Атабеком Рузиевым, или же, как все его называли, с Беком, с которым он учился еще в молодые годы. Они встречались после института только на Всесоюзных съездах Союза художников да на выставках, но не чаще. А после того как Миша очутился в опальном положении, вообще не виделись.
Каким-то образом Бека мало заботило, что знаться с Таперским теперь опасно, и он, выслушав совершенно пьяного Мишу, буквально втащил его в такси, купил билеты на самолет и увез с собой в Ташкент. Там он жил со своей старушкой мамой, женой и детьми в большом доме с огромным двором, глиняным забором, фруктовым садом и виноградником. В этом-то доме и прожил Таперский почти два года. Мама Бека пекла лепешки и слоеные пирожки-самсу в глиняном тандыре, а жена кормила пловом и отпаивала чаем с айвовым вареньем и лимоном. Бек днем занимался своими делами, а по вечерам подолгу беседовал с Мишей обо всем, что угодно, только бы отвлечь его от грустных мыслей, разъедающих ему душу и талант. Пытался вернуть его к живописи.
— Ты пойми, Миша, не может человек закапывать в землю свой талант, грех это.
— Ты же вроде атеист у нас, Бек, с чего вдруг про грехи заговорил?
— Ай, все мы атеисты, а как плохое дело сделаем, оглядываемся на небеса, прощения просим. А ты вот решил волю Всевышнего изменить, данный тебе дар водкой залить.
— Да ладно, Бек, ты прямо проповедником решил стать.
— Ай, Миша, при чем тут проповедник? Я же просто хочу, чтобы ты опять в свою шкуру вернулся. А то тебя не узнать — вроде ты сидишь, а вроде и не ты, чужой человек, потерянный, без души, без сердца. Кто такой? Сам себя-то в зеркало узнаешь?
— С трудом.
— Не жалко?
— Нет. Что упало, то пропало.
— Падает только тот, кто бежит. А кто лежит — не упадет уже никуда.
