Термосёсов держал путь прямо к почте. Он зашел сначала в контору, подал здесь письмо и зашитую в холст книгу, заплатил деньги и потом непосредственно отправился к почтмейстерше.
Тиманова была твердо уверена, что Термосёсов придет к ней, и сама его ожидала. Она встретила его посреди залы и сказала:
– Благодарю, вас, Андрей Иваныч, бесконечно вас благодарю за ваше внимание.
– Мне вас надо благодарить, – ответил Термосёсов, – такая скука. Даже всю ночь не спал от страху, где я и с кем я?
– Да. Она такая невнимательная, Дарья Николавна, то есть не невнимательная, а не хозяйка. Она читает больше… Я думаю, вам там неудобно?
– Нет, не то, – отвечал Термосёсов. – А знаете, раздумье берет. Вчера всех ваших посмотрел и послушал… Ну людцы, нечего сказать!
– Да, тут есть над чем пораздуматься, – протянула почтмейстерша.
– Я вам говорю – просто ужас. Мне, разумеется, что ж… я ведь служу, собственно, не очень из-за денег. Я, разумеется, человек небогатый, но у меня есть кое-какие связи, и я мог бы устроиться и в столице.
– Ну, какое сравнение? В столице…
– Да-с, но ведь нужно же кому-нибудь, однако, и сюда-то заезжать. Что ж ведь мы всё пишем да рассматриваем, а все, все и держимся одного Петербурга. Конечно, нам-то там хорошо, ну а здесь-то три столетия все и будет так стоять.
– Немногие так рассуждают, – отвечала Тиманова, усаживая гостя на почетное место.
– Нет-с, нынче уж довольно многие так думают.
– Ну, у нас вы первый. Я говорю дочерям вчера, когда мы пришли домой… я говорю, вот, Дуняша, молодой человек… похоже это на тех молодых людей, какие бывают у нас?
– Ну, да ведь вы меня еще совсем почти не знаете, – отвечал с застенчивостью Термосёсов.
– Ну да ведь есть же какая-нибудь опытность, своя опытность – я уж пожила.
– Да, но вы не относитесь враждебно к молодежи.
– К молодежи? Боже меня спаси: молодежь – наша надежда.
– Дайте мне вашу руку. – На молодежь подлецы клевещут, – сказал он.
– Пусть себе их сколько угодно клевещут. Я знаю, что мне с молодым человеком всегда весело. Я говорю вчера дочерям, когда мы пришли: Дуня, Саша, заметили вы время, как мы прошли от Порохонцевой с господином Термосёсовым? – Они говорят: “ах, мама, нам прескучно было с этим дьяконом”, – а я говорю: а я просто минуты не заметила с господином Термосёсовым. – Дуня говорит: “я вам завидую, мамаша”, а я говорю: подожди, мой друг, ты еще молода, чтобы с тобой говорить господину Термосёсову, потому что у вас, право… все такое высокое.
– Что вы это! – остановил ее Термосёсов, – а я напротив, я вашу дочь… Это старшая Дуня?
– Нет младшая, старшая Саша.
– Это которая на вас похожа – Саша?
– Да. Находят некоторые, что она имеет со мною сходство. Саша простая девочка, еще ребенок.
– Ну нет-с, я с вами в этом не согласен. Это не простая девочка… это лицо… Помилуйте: это не ребенок смотрит. Я вам признаюсь – я ужасно люблю хорошие лица.
Термосёсов чувствовал, что уж он врет очень не в меру и может таким образом провраться, что она грехоподобная гадость, и сейчас же поправился:
– То есть я говорю, что люблю не этакие… знаете, есть красивые лица, да ничего они не выражают: бело, да красно, да румяно. Очи небесные, да брови дугою, да наконец… – он оглянулся кругом. – Ваших дочерей здесь нет?
– Нет. Они еще… не… не одеты, но не думайте, что они спят, – подхватила она, – я их веду очень просто… Они у меня теперь хозяйничают.
– Да это и всего лучше, я вам скажу, – и Термосёсов, принагнувшись немного к почтмейстерше, добавил:
– Знаете, что такое красота? – Красота у нас вПетербурге… по десяти рублей продается.
– Да, красота, – заговорила <Тиманова>, потупляя глаза и теребя между пальцами кисточку гарусной салфетки. – Красота без строгих правил нравственности – это приманка без удочки. Ходит окунек по водице, увидал червяка – хап, хватил его и пошел прочь.
– И пошел прочь, – подтвердил Термосёсов.
– И поминай как звали, – вздохнув, докончила почтмейстерша.
– И поминай как звали, – опять закрепил Термосёсов. – Я скажу вам, я сегодня немножко вставши расфантазировался по этому случаю и написал письмецо в Петербург. Там у меня есть один приятель. Мы с ним делимся нашими соображениями… Дельный парень и занимает отличное место и в душе человек.
– Что редкость в наше время, – сказала почтмейстерша.
– Большая даже-с редкость. Я ему написал, извините меня… Да, это, впрочем, для вас все равно. Я написал, как мне представилось все здешнее общество и, простите, упомянул о вас и о вашей дочери… Так, знаете… немножко, вскользь, но ему приятно это и с пользой… Он литератор, и когда мы расставались, он все приставал ко мне: “Портретов, Андрей! Ради бога, портретов!”, – но где вы с кого напишите портрет? Разве карикатуру, другое дело; но наконец… Я так и написал: “Наконец, братец, встретилось и исключение: вот тебе и портреты!” Луч в темном царстве, как говорил Добролюбов. Что ж! Ошибусь или не ошибусь, но во всяком случае и увлекаться не только приятно; но даже и полезно. А то замрёшь.
– Нет, мосьё Термосёсов, я, конечно, могу вас только благодарить за вашу любезность и внимание, которое мы ничем не заслужили. Но вместе с тем все-таки могу вас уверить, что в нас, в нашем семействе… в моих дочерях и во мне вы не ошибетесь.
– Уверен, уверен-с, – отвечал Термосёсов.
Почтмейстерша продолжала разбирать пальцами бахромочку и, как бы собираясь сказать что-то очень веское, улыбалась, глядя на салфетку.
Термосёсов впился в нее острым, проницательным взглядом и, не сводя с нее глаз, сказал:
– Я очень глупо доверчив – это глупо, но я уж такой человек; но на этот раз моя доверчивость больше основана на разуме и на влечении сердца. Я вот вам доверяю, не знаю почему? Но вот так, к вам душа моя лежит, словно я вот чувствую, что вы хорошо ко мне относитесь. Что вы, как мать, жалея меня на чужбине, спасли бы меня от всякой беды, предупредили бы от всякого зла.
– Можете ли вы в этом и сомневаться?
– Да, я так и думал.
– И вы не ошиблись.
– Да?
– Да.
Почтмейстерша встала, шепнула Термосёсову “посидите” и вышла.
Оставшись один, Термосёсов встал, подошел к окну и, надув свою губу, задумал: “О, да подлец же какой эта баба: на благодарность жива. С нею надо камня из-за пазухи не выпускать!”
XI
Оставив Термосёсова, почтмейстерша прямо прошла коридором в контору и, вызвав к себе мужа, сказала тоном, не допускающим возражения:
– Что здесь отправил новый чиновник?
– Да ведь я тебе уже отдал письмо нового судьи, – отвечал почтмейстер.
– Не судья, а что Термосёсов подавал?
Почтмейстер вернулся к столу, где лежало письмо и книга, поданные Термосёсовым, и подал обе эти вещи жене..
– Книгу посылайте, – сказала, прочитав адрес, почтмейстерша, а с письмом скорым шагом ушла в свою комнату. Здесь она быстро распечатала известное нам письмо Термосёсова к его товарищу Готовцеву, прочитала его с несомненным удовольствием и, отослав с девушкой назад к мужу, вынула из своего туалета другое знакомое нам письмо – письмо судьи Борноволокова. С этим она возвратилась в гостиную к Термосёсову.
Когда почтмейстерша взошла, Термосёсов по-прежнему стоял у окна и при звуке шагов взошедшей хозяйки молча обернулся. Она также молча вынула из кармана борноволоковское письмо и подала его с строгим видом Термосёсову.
Термосёсов письмо взял, но ожидал пояснения, что ему с этим письмом делать?
– Смело, смело читайте, сюда никто не взойдет, – проговорила ему хозяйка.
Термосёсов прочел письмо своего начальника очень спокойно, не дронув ни одним мускулом, и, окончив чтение, – молча же возвратил его почтмейстерше.
– Узнаете вы своего друга?
– Я от него всегда ожидал этого, – отвечал Термосёсов.
– Я признаюсь, – заговорила почтмейстерша, вертя с угла на угол возвращенное ей письмо, – я потому изумилась… Я никогда этого не делаю, но вчера, когда я вернулась после знакомства с вами, коровница говорит: “Барыня! какой-то незнакомый барин бросил письмо в ящик!” – Я говорю: зачем в ящик? – У нас, знаете, этого не водится: у нас всё в руки письма подают. – Э, – сказала я себе: это – анекдот! Это непременно какая-нибудь подлость, потому что честный человек не станет таиться с письмом и бросать его в ящик, а прямо в руки его отдаст, и не поверите, как и почему?.. просто по какому-то предчувствию говорю: нет, я чувствую, что это непременно угрожает чем-то этому молодому человеку, которого я… полюбила как сына.
Термосёсов подал почтмейстерше руку и подумав: “Э, да была не была!” взял да и поцаловал ее.
– Право, – заговорила почтмейстерша не только со слезами умиления в голосе, но и с непритворными нервными слезами на глазах. – Право… Я говорю, что ж! Он здесь один… я его люблю как сына; я в этом не ошибаюсь, и слава Богу, что я это прочитала.
