— Чего серчаешь? — улыбнулся Нерадец. — Аль обидел кто?
— Меня обидишь, — зловеще протянул мужик.
— Да в чем беда?
— А в том, что с завтрева идти мне по миру с женой и ребенком… Украл кто-то у старосты кобылу, а староста пожаловался на меня да послухов подговорил…
— Худо, — сказал Нерадец. Помолчав, спросил: — А лодка тебе для какой же надобности?
— Ишь, въедливый, — выпрямился мужик и провел рукавом рубахи по вспотевшему лбу. — На лодке пойдем мы в Новугород к боярину, пожалуемся на тиуна. Пущай рассудит.
— Боярин тя рассудит, — ухмыльнулся Нерадец.
— За правду бог.
— Ха, суд прямой, да судья кривой, — поддразнил мужика Нерадец. — Зовут-то тебя как?
— Мошкой кличут.
— А меня Нерадцем. Не судись, Мошка, помяни мое слово: тяжба — петля, суд — виселица. Давно я по земле хожу, много истоптал лаптей, а правого суда еще не встречал…
— Да сам-то ты откуда?
— Сам я человек вольный, — не стал таиться Нерадец. — Нет надо мной ни князя, ни боярина. Куда хочу, туда иду. А где и ножичком поиграю…
— Смелый ты, однако, мужик, — покачал головой Мошка. — Тут давеча купцы проплывали, не про тебя ли сказывали?
— Может, и про меня.
— Смелый, — повторил Мошка и, склонившись над лодкой, стал широкими взмахами тряпицы размазывать по днищу смолу.
Нерадец присел рядом на корточки. Когда мужик выпрямился, попросил у него тряпицу:
— Давай помогу. Уморился, поди…
2
То ныряя в резвые чешуйчатые волны, то выныривая, лодка шла вдоль берега, в тени склонившихся над водой серебристых ив. Мошка сидел на корме и греб рулевым веслом, на носу устроилась Мошкина баба, Прося, с ребенком, укутанным в холстину. Нерадец сидел посередине; ему была главная забота — работать в два весла. Нелегкая досталась ему должность на Мошкиной долбленке, а все равно на душе стало посветлее: хорошо они с вечера управились с Мошкой, крепким мужиком оказался его новый знакомый. А дело-то было не пустяковое: тиун при мече да отрок с копьем…
Нагрянули боярские прихвостни сразу после обеда, едва успел Нерадец последний раз скребнуть ложкой по дну миски. Дверь распахнулась от сильного толчка; заслоняя низкий проем, в избу ввалился тиун, злой с перепоя, горластый и толстый. Плюхнувшись на лавку, вытянул жирные ноги в заляпанных грязью сапогах, ощупал стоявшую возле стола Просю поросячьими похотливыми глазками:
— Сымай, хозяйка, сапоги!
Прося засуетилась, заохала, сунула ребеночка в люльку, опустилась перед тиуном на колени.
— Сымай, сымай, — поторапливал ее тиун. — А ты, Мошка, неси мне меду.
Смиренно сложив руки на животе, Мошка повинился тиуну:
— Нет у меня меду, батюшка. Сам видишь — бедно живем.
— Ну а коль нет, все едино ступай, — рявкнул тиун. — И ты ступай, — обратился он к Нерадцу. — Чего глаза пялишь?..
— И мне уйти, батюшка? — робко спросила уже скинувшая с него сапоги Прося.
— А ты останься, — приказал тиун. — Ты мне по надобности… Кшыть, кшыть! — погнал он мужиков.
Мужики вышли. У Мошки лицо перекосило от бессильной злобы.
За дверью послышалась возня. Баба причитала:
— Да что же ты, батюшка, делаешь?.. Побойся бога — дите ведь в люльке…
— Молчи, дура, — рычал тиун.
Мошка вдруг побледнел, схватил топор и, плечом выбив дверь, ввалился в избу. Не замахиваясь, ткнул топором в жирный тиунов затылок, раскроил его надвое…
Отроком занялся Нерадец. Сбив ничего не подозревавшего мальчонку с коня, он связал ему за спиной руки, перекинул через застреху петлю. Глядя на его приготовления, мальчонка ляскал зубами и тонко скулил.
— Будя скулить-то, — по-отечески наставительно сказал Нерадец, прилаживая петлю на тонкой шее. — За мамку помолись.
Побелевшими губами отрок шептал молитвы.
Из избы вышел Мошка, хмуро поглядел на Нерадца.
— Ты бы мальчонку-то пожалел, — сказал он, глядя в сторону помутневшими глазами.
— Не мальчонок — волчонок он, — отозвался Нерадец и, натужившись, повис на веревке. Другой конец веревки дернулся, легкое тело отрока взвилось под застреху и закачалось там, будто на ветру. Нерадец закрепил веревку за сучок и нагнал Мошку. Садясь в лодку, сказал:
— Брат брату — головой в уплату. Теперь мы с тобой, Мошка, одного поля ягода.
— Сам нож точит, а говорит: не бойсь, — буркнул Мошка. — Мальца я тебе не прощу.
— Перемелется — мука будет.
— Мальца помни, — повторил Мошка.
На долгий путь запасаясь терпением, долго зла у сердца не удержишь. Не день и не два плыли они по светлой реке. От восхода до захода солнца два раза приставали к берегу: пообедать да переночевать. Обеды стряпала Прося. Была она славная мастерица: из ничего сварганит такое, что язык проглотишь. Нерадец с Мошкой ходили в лес по дичь; то уточку принесут, то глухаря. Мошка птицу бил стрелой с лету: глаз у него был наметан, тверда была рука.
Сидя вечером перед костерком, Мошка подбрасывал в огонь сухие валежины и рассказывал про свое житье-бытье:
— Здесь вот, в Озерках, я и родился. Здесь и отец, и дед мой жили. А прадед, сказывают, пришел из Пскова; он, слышь-ко, и срубил первую избу в Озерках, женился на бабе из чуди, ловил рыбу, бил в лесах зверя… Бояре-то после пришли. А то мало кто из чужих сквозь леса до Озерков доберется…
Ну а мне уж воли повидать не довелось. Отец мой стал холопом у боярина Жирослава, а я холопом родился. Пашню с шести лет орал, зверя бил — и все ему, Жирославу. А еще тиуну его Творимиру. И попу. И старосте… Жена моя тож роба. И сыну век свой на боярина спину гнуть…
— Тебе уж не гнуть, — зловеще пошутил Нерадец и подмигнул Мошке: — Тебе повороту в Озерки нет.
— Не скаль зубы-то, — оборвал его Мошка. — Век наш короток: заесть его недолго.
— Всякая болезнь к сердцу, — согласился Нерадец. — Только вот что я тебе скажу: горя много, а смерть одна. Живи!
— А я что ж, я — живу.
— Так ли живут?!
К Новгороду подплывали засветло. Солнышко висело над краем Ильмень-озера, золотило смоленые городни с нависшими над рвом стрельницами, купола на той стороне Волхова, бревенчатые стены детинца. У деревянных причалов, будто поросята вокруг маткиных сосков, ткнулись в доски большие и малые лодьи и струги. Всюду толпился народ, торговал, приценивался, менял.
Мошка подгреб свою лодчонку под борт высокого корабля, спрыгнул на хлюпающие живые бревнышки плота и набросил на колышек веревку. Помог сойти Просе, ребенка взял на руки сам, понес к берегу. Нерадец выбрался последним.
Еще в пути Мошка сказывал, что есть у него на Торговой стороне хороший знакомый — земляк из Озерков. Хоть и невысокого он званья, а все ж мужик проворный и на первых порах сможет помочь.
— Мостник он, — пояснил Мошка Нерадцу.
— Что ж, поглядим твоего мостника, — согласился Не радец, хотя и у него в Новгороде водились дружки. Но своих дружков он не спешил беспокоить. Еще сгодятся.
Мошка хоть и бывал в городе, а знал его плохо. Шел он неуверенно, останавливался и заглядывал в каждый проулок. Прося совсем уж сбилась с ног, да и Нерадцу надоела эта канитель.
Наконец, вроде и нашли нужную избу, а возле избы — сани с гробом. Вокруг саней — родные и близкие с заплаканными, скорбными лицами.
— Кого бог прибрал? — спросил Нерадец у старухи-плакальщицы в белой одежде, с закрытой покрывалом головой.
— Раба божьего Конопа.
— Да это ж мой знакомый и есть, мостник Коноп, — сказал Мошка и подошел к гробу. Все верно — Коноп. Лежит в гробу, у обвитой полотном головы — кружка меду и хлеб.
— Живем, пока мышь головы не отъела, — сказал Нерадец и потянул Мошку за собой. — Нагляделся, хватит. Пойдем, моих знакомцев проведаем.
Прося стала ругаться:
— И долго вы меня, кобели, этак-то таскать будете?!
— Ходи, баба, молчи, — стиснув скулы, проговорил Мошка. — Теперь нам все одно податься некуда. Ни прута, ни лесины, ни барабанной палки…
Еще часа два кружил их Нерадец по ремесленным слободам. Лишь когда совсем стемнело, привел к избе, мимо которой уже раза три проходили. Постучал в ворота. Тихо. Постучал еще раз. Из-за ворот ворчливо отозвалось:
— Чего грохочете, ошалелые?
— К тебе на постой, дядька Хома, — сказал Нерадец.
— А вы кто такие?
— Братцы-хватцы, сестрицы-подлизушки…
— Никак, Нерадец?! — удивился голос. Загремели засовы.
— Он самый. А ты жив еще, дядька Хома?
— Что бы мне сделалось?
Под навесом во тьме встрепенулся, захлопал крыльями петух. Из-за стожка выдвинулась лошадиная морда, обдала щеку Нерадца теплым дыханием.
— Тьфу ты, нечистая, — выругался Нерадец, отстраняясь от лошади.
На приступке перед входом в избу он споткнулся. Прося чуть не упала на него. Притихший Мошка шел позади всех, прижимая к груди ребенка. Недобрые мысли ворочались в Мошкиной черной башке. Все стоял перед глазами отрок, вздернутый Нерадцем на застрехе. Будто во сне шел, тяжело дышал и разговаривал сам с собой Мошка.
