За этими делами Торп и думать забыл про вредного гнома, пущенного по его следам. Однако злобный колдунишка про Торпа не позабыл и о себе напомнил. Торп возвращался с оттаявшего болота, таща полный мешок жирных корней бобовника. Местные эту траву не знали и не ели, так что она оставалась невыбранной даже в местах, всеми исхоженных. А Торп ещё в прежние годы привык подмешивать молотый бобовник в хлеб и варить из жгучего корня хмельное пиво. Ещё на открытом мху Торп почуял, что лёг на него чужой глаз и пытается водить. Потому и пошёл не напрямки, а торной тропой. Ни колопута, ни Дикого Кура Торп не боялся, но бережёного бог бережёт.
И уже на выходе в берёзовую рощицу, куда за неделю до сенокоса деревенские девчата бегали брать землянику, Торп повстречал злокозненного Сатара. Гном стоял, растопорщив бороду и грозно нахмурив кустистые брови.
— Пригрелся? — вопросил он, ударив в землю посохом. — Долг забыл? Так я напомню…
У Торпа при виде недруга оборвалось в груди. Только вечор Лика шепнула ему, что, по всему видать, быть им вскоре не вчетвером, а пятерым, но тут вдруг такая незадача… Опять гонит тебя по миру жестокое благословение лесного божества.
А потом Торпа забрало зло. Коротышка-волшебник набирал в грудь воздуха для следующей гневной тирады, когда Торп шагнул вперёд и ухватил мага за бороду:
— Слушай, тебе твоя вечная жизнь не надоела?
— Испепелю!.. — заверещал Сатар, отмахиваясь посохом.
Торп вырвал посох из гневно сжатого кулачка, хрястнул о ближайшую берёзку. Посыпались искры, запахло гарью — и всё, больше в посохе силы не оказалось.
— Так вот, — проскрипел Торп, с наслаждением терзая волшебную бороду, — если ты ещё раз станешь на моём пути, тебе никакое ведовство не поможет. Я и не таких магов, как ты, видывал. Вы все у меня — во где сидите. Хватит, поизгалялся… Колдуй отсюда, пока цел! И запомни, я отсюда с места не стронусь. И хозяину своему так и передай!
Торп отшвырнул карлика в сторону и, не оглядываясь, ушагал к опушке. Сатар на четвереньках кинулся в ивовую густотень, лишь там сумел встать на ноги и погрозить злому мужику кулачком.
— Испепелю… — прошептал он и заплакал.
* * *
Ист не очень хорошо помнил, где он был, чем и сколько времени занимался. Помнил только одно — горевать он права не имеет. Горе божества всегда оборачивается горем для людей, которые имеют несчастье жить во вселенной, где есть бог. Ист бродил по дорогам: волшебным и земным — тем, по которым водил его Хийси, и вспоминал. Нырял в пучину ледовитых морей и сидел там подо льдом на краю бездны, где обитал мрачный кракен. Вокруг колыхались зонтики медуз, похожие на золотые норгайские монеты, и бездумно толклись рачки криля. Потом он взлетал на вершины гор, где не было ничего, кроме снежников, ветра и слепящего солнца. Вязнул в жарких болотах Индии, схожих со снегардскими трясинами, как вкрадчивый босоногий гонд напоминает медлительного, но страшного в гневе викинга. Был и на хуторе бродяги Торпа, сидел на заросшей крапивой завалинке, смотрел в сторону Стылой Прорвы, что даже зимами не смеет замёрзнуть. Думал… а о чём, того сам не мог ответить. И только в заповедной пуще, до которой от хуторка было рукой подать, Ист появиться больше не смел. Вот она, рядом, на едином дыхании пробежать старой, десятилетия назад истлевшей гатью — а нельзя, нет туда пути. Там всякий кусточек, каждая былинка повторяет: ведь это ты его убил, другой бы не смог, для другого у хозяина сердце было закрыто. А ты умудрился: злым словом прямо по сердцу… лучше бы топором.
В один из вечеров Иста занесло в Норгай.
* * *
Разрушенный храм вздымал к глухому небу обгрызенные остатки стен, возле алтаря, что был вырезан из цельной глыбы сиреневого чароита, неутешно плакали шакалы. Теперь только они служили в заброшенном храме, хотя в городе рассказывали, будто по ночам в развалинах мелькает огонь и порой оттуда слышно заунывное пение. Говорили, будто кое-кто из жрецов уцелел во время резни и теперь готовит городу месть.
Ист знал, что всё это неправда, — люди ушли из проклятого места, и теперь одни лишь расколотые стены накапливают мрачную магию старых могил и святилищ. И всё же именно сегодня в развалинах кто-то копошился: неугомонный грабитель, не потерявший надежды отыскать что-то в тысячу раз обшаренных подвалах, тайный последователь запрещённого культа или чернокнижник-самоучка, вздумавший плести чары в подвалах, о которых рассказывалось столько ужасного. Ист слышал, как незнакомец бродит по сводчатым коридорам, стучит палкой, распугивая змей, которых немало завелось в развалинах, ощущал, как трещит и пахнет жжёной смолой его факел.
А ведь надо быть отчаянным смельчаком, чтобы полезть сюда после заката. Один только Ист знал, что на самом деле среди растрескавшихся стен не осталось ничего потустороннего и ползать здесь не опаснее, чем в любых иных развалинах. Максимум, что может случиться, — рухнет поветшавшая стена и похоронит под обломками неудачливого кладоискателя. Но до этого Исту не было никакого дела, он больше не хотел мешаться в людские дела. Как ни повернись — будет кровь, а он и без того залит кровью по самые ноздри. Вот если бы нашёлся иной путь, не имеющий отношения к огню и железу… Может быть, ещё и найдётся.
А покуда Ист просто сидел и вспоминал мучительное чувство беспомощности — единственное ощущение, оставшееся, когда он был вплавлен в кристалл застывшего времени. Вспоминал, как появился в дверях встопорщенный, недовольный Хийси и как, послушные воле бессмертного, осыпались под его пальцами окаменевшие столетия. И всё-таки время взяло своё — тот, перед кем оказались бессильны эпохи, погиб от единого недоброго слова…
Внизу что-то упало с грохотом, потом на стенах заплясали отблески огня, и неведомый смельчак, возившийся в подземельях, одышливо сопя, явился на свет. При виде кладоискателя Ист так удивился, что забыл стать невидимым. Амадей Парплеус собственной персоной выбрался по винтовой лестнице в притвор и теперь стоял, щуря глаза и решая, идти ли наружу или прежде заглянуть к алтарю, о котором ему в городе все уши прожужжали.
Любознательность, однако, одержала верх, и старик, постукивая посохом, направился в адитум. Ист с проснувшимся интересом следил за старинным знакомым. Видно, не так прост бесталанный Парпллеус, если в столь преклонных годах предпринял такое дальнее путешествие ради гипотетической возможности узнать что-то новое. Если бы ещё к неутолимой жажде знаний добавить ту самую искру, что отдал некогда Парплеус ради сомнительного удовольствия изучить геликософию вкупе с кампилограммикой, то кто знает, кем стал бы знаменитый волшебник? Вернее всего, не стал бы никем, сгинул бы, заеденный завистливыми коллегами, или попал на зуб более опытному чародею, к которому в простоте душевной явился бы за помощью и наставлениями в учёбе. Магия не знает жалости, и наивный идеалист Парплеус не мог выжить иначе, как отказавшись от искры таланта и став бесплодным коллекционером мёртвого знания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
