— Иди же, душа-герцог! Ступай…
Но на флешах было плохо. Ней вел атаку. Он скакал перед колоннами, длинный и худой. Маршальская епанча развевалась за его плечами. Некрасивое, с толстой верхней губой, но сильное и смелое лицо пылало.
— En avant[101]!
— Vive lempereur![102] — отвечали солдаты и мчались за Неем.
Солнце горело так ярко, что блеск неприятельских ружей слепил глаза защитникам флешей. Между тем огромные французские колонны катились на них, как морской прибой. Свинцовый вихрь вырвался из волн атаки и ударил по флешам. Ряды воронцовских гренадер сразу поредели. Солдаты дрогнули и, сбиваясь тесными кучками, пошли в отход. Штыки больше не работали. Над левой флешью затрепыхалось красное знамя пятьдесят седьмого линейного полка, и тускло заблестел над высокой фигурой маршала Нея позолоченный орел.
Воронцов крикнул остаткам какого-то батальона, еще державшего строй, равнение и порядок:
— За мной! В штыки! Смотрите, братцы, как умирают генералы!
Он непременно хотел вернуть левую флешь, хотя бы… Удар в бедро опрокинул его наземь. Батальон топтался на месте. Французы уже втащили на редут пушки, и картечь укладывала кругом Воронцова целые взводы. Граф хотел взмахнуть шпагой, но клинок лязгнул под картечной пулей, и половины его как не бывало. Однако рука Воронцова не выпустила куска изуродованной стали даже и тогда, когда солдаты усадили его самого на скрещенные ложа четырех ружей и бегом потащили с флешей. Даже и потом, минут через десять, очутившись перед Багратионом, он все еще сжимал этот обломок в опущенной книзу руке. Шляпы на Воронцове не было. Бледное лицо его было обрызгано кровью. Но… он улыбался…
— Куда угораздило тебя, душа-граф? — спросил Багратион.
— В ляжку, ваше сиятельство.
— А дивизия твоя?
Воронцов показал сломанной шпагой на землю.
— Как некогда граф Фуэнтес при Рокруа, отвечу: она — здесь!
Впечатления теснились, давили друг друга, и от этого пропадало чувство времени — часы казались минутами. С тех пор как открылся артиллерийский бой, прошло уже немало времени, а Олферьеву чудилось, будто дело все еще в самом начале. Ядра дождем сыпались на Семеновскую. Деревья валились. Избы вдруг исчезали, как декорации на театральной сцене. Воздух был полон оглушительного воя. Земля дрожала. Людей и лошадей коверкало, разбрасывало. От лафетов и зарядных ящиков летела щепа. Однако Олферьев заметил, что треска при этих разрывах слышно не было. Словно невидимая рука захватывала живые и мертвые предметы, ломала и швыряла их.
Когда Багратион подозвал к себе Олферьева и Голицына — «Макарелли», было особенно жарко. Лошадь князя Петра Ивановича мялась и пятилась от грома выстрелов, и он бил ее рукояткой плети по голове.
— Ваше сиятельство! — говорил ему Сен-При. — Из четырех тысяч гренадер графа Воронцова осталось триста. Из восемнадцати штаб-офицеров — трое…
— Оставьте меня! — крикнул Багратион. — Глупости! В бою не говорят о потерях!
Тем не менее он уже решился на то, чего ему очень не хотелось, но без чего обойтись было нельзя: он посылал Голицына к Раевскому за двумя-тремя батальонами пехоты и пушками, а Олферьева — к Тучкову с требованием выходить из засады в тыл Жюно и отрядить на левый фланг третью дивизию Коновницына.
— Как ветер, други! Слышите? За промедление — пуля!
Заметив, что уздечка дрожит в руке племянника, князь поднял нагайку.
— Шпоры! Шпоры, сударь!
Олферьев и «принц Макарелли» помчались в разные стороны.
Картина, которая открылась перед Олферьевым, когда он выехал из Семеновской, была одновременно и великолепна и страшна. Колонны войск быстро и стройно двигались по полю. Артиллерийские роты с грохотом неслись с позиции на позицию. Адъютанты скакали по разным направлениям. Встречаясь с Олферьевым, некоторые из них кричали:
— Ну и денек! Еще раз отдашь приказание, а там, гляди, и не воротишься!
Земля была изрыта ядрами в сплошной буерак. Порой все это задергивалось синей завесой, порой завеса разрывалась на куски. И тогда яркое солнце обливало поле сражения веселым блеском, а картина становилась еще грознее. Повсюду лежали человеческие трупы. Они лежали кучками, похожими на дровяной развал. «Храбрецы — навзничь, трусы — ничком, — подумал Олферьев. — Впрочем, так ли?» Разметав гривы по ветру, раненые лошади прыгали, стараясь уйти из страшного места. Чудовищная сила взгромоздила кругом груды искалеченных орудийных тел и жалких железных скелетов, бывших еще недавно зарядными ящиками. Все это мелькало нестройно, беспорядочно перед глазами Олферьева, то еле проглядывая сквозь туманную завесу боя, то вырастая у него на пути.
Из леса, за которым должен был стоять третий корпус генерала Тучкова, вырывались огромные столбы огня и дыма. Эти вспышки сопровождались громовыми ударами. Олферьев с изумлением увидел перед лесом глубокие ряды не то вестфальской, не то польской пехоты. Яркие отблески солнца играли на оружии и красивой амуниции солдат. Они шли в атаку на отклон лесной горы тремя просеками. «Кого же они атакуют? Тучкова? Почему он здесь? Когда он вышел из своей засады и зачем?» Вопросы возникали один за другим, и каждый оказывался страшнее предыдущего. У Олферьева захолонуло сердце. Он перевел коня на крупную рысь и пустился в объезд атаки, нарочно не прикрываясь, хотя и знал, что его непременно обстреляют. «Вот он, мой поединок с Клингфером!..»
Пехота Тучкова стояла на отклоне лесной горы под жестоким огнем, но совершенно неподвижно. Когда ядро ударяло в ее строй и вырывало из него одного-двух солдат, а то и целую шеренгу, — ряды молча смыкались. В этом не было ни хвастовства, ни робости. Сам Тучков со штабом находился на большой поляне, с которой начиналась средняя просека. Здесь он прохаживался взад и вперед посреди то и дело падавших гранат, разрывы которых Олферьев увидел еще издали. Руки генерала были заложены за спину, угрюмое лицо выражало досаду и злость. Он знал, что именно так Получится, когда Беннигсен поставил его здесь. И неразбериха эта его ужасно возмущала. Но, как большинство упрямых людей, вынужденных подчиняться насилию, он мстил за него теперь бездеятельностью. Вину за свою бездеятельность и за потери в людях, к которым она приводила, Тучков намеревался возложить на Беннигсена и, прохаживаясь по поляне, обдумывал, как бы поэффектнее это сделать. Тут-то к нему и подскакал Олферьев.
— Каким образом ваше превосходительство здесь, а не за лесом? Не в засаде?
Тучков с неудовольствием посмотрел на адъютанта: это что за шишка? Откуда прыть — допрашивать?
— Спроси, братец, не меня, а господина барона Беннигсена. От кого и с чем присланы? Олферьев доложил:
— Его сиятельство князь Багратион вашему превосходительству повелел представить, что время вам выходить из засады в тыл вестфальскому корпусу.
Тучков топнул ногой.
— Дичь несете, господин адъютант! Какая засада! Никакой засады нет, сами видите! И никому в тыл действовать уже нельзя мне.
Олферьев закусил губу.
— Сверх того, его сиятельство просит ваше превосходительство отрядить в подкрепление левому флангу третью дивизию генерала Коновницына…
— Что? — крикнул Тучков. — Не могу!
— Ваше превосходительство!..
— Я, братец, старый генерал и знаю, что делаю. Аль не видишь, что сам я атакован? Меня уже подвели раз. Довольно!
Он быстро ходил по поляне и говорил, раздражаясь с каждым словом и незаметно, по привычке переходя на французский язык:
— Il parait que tout le monde commande ici[103]… Олферьев понял, что дело потеряно со всех сторон. Вдруг ему ясно представился ужас, совершавшийся на левом фланге, и то, как встретит Багратион грубый отказ Тучкова. Отчаяние и гнев заворочались в его груди, и дерзкое слово само собой слетело с губ:
— Mon general, il parait au contraire que personne ne commande ici[104]!
— Мальчишка! — заревел Тучков. — Vaurien[105]! Последнее слово потонуло в оглушительном грохоте взрыва. Лес застонал. Пламя взвилось кверху. Земля и пыль взвихрились над поляной. И когда Олферьев открыл глаза, взгляд его сразу различил под сосной окровавленного Тучкова. Он сидел верхом на корневище и хватал воздух руками. Голова его падала, бок был вырван. Адъютанты суетились и кричали.
Через несколько минут Олферьев выводил из Утицкого леса на левый фланг третью дивизию генерала Коновницына,
Коновницынская дивизия проходила мимо лагеря московского ополчения. Ратники еще не были введены в бой, они ждали распоряжений. Но лагерь их уже был под сильным огнем. Ополченцы мотали головами, кланялись и крестились, иные даже бухались на колени. Жуковский смотрел, как шли на левый фланг войска Коновницына — из одного пекла в другое. Солдатам казалась смешной и непонятной трусливая опасливость ратников. Нет-нет да и вырывались из солдатских рядов едкие при-смешки:
