А дед учил внуков так, не меня одного. Дед учил правильно. Плохому дед не учил. Молодые тешились этой наукой, подтверждая правоту деда. Если Аристотель назвал человека существом общественным, то дед Любан общественной назвал только блудящую женщину. Блудящая женщина обрабатывает общее поле мужчин. В поле шоу-бизнеса пасутся группиз-блуди, в других полях просто блуди. Мы тоже мужи. Иногда общественные женщины заводят нас на общее поле, с которого мы норовим тотчас удрать. Кому-то покажется: пошлость, дикость! Или другое: ага, вы тоже, как все! Не пошлые мы. Не дикие. Мы – целомудренные язычники. А пошлость вокруг нас.
Медленно, медленно едет автобус. Уже и думать не о чем. Мысли замерли на одном. Вот он, момент, когда ни о чём не думаешь. Разом зациклился. Взгляд со стыдобинкой, а слова отводящие тоже иссякли. Всё не то, не так. Автобус не тот, нудно тужится и пилит себе, и пилит. Вместо того, чтобы вжарить гари. И руки не те. Одна из рук не дождалась той минуты, легла ей повыше колена. Она замерла, натянулась, глаза закатываются вбок, как у той курицы. Лукавство и смех глаз уступили место приподнятому насилию – она сама ждет, не дождется… Колено без чулка, нога в белых гольфиках. Не заметил, другие в чулках или тоже?… Рука сдавила колено, по ноге её пробежала первая судорожь. Рука убралась восвояси.
Ну, вот наконец Борское. Вот наконец Заплавное. Вот наконец гвардейские поля… Наконец и село. Ферма… Автобус останавливается. Любава взяла свою пузатую сумку, и глянула на меня. Прямо, открыто: «Проводи меня!»…
Сошли всего двое. Он и она. Всё, как и планировалось: степь, никого, кузнечики уже не стрекочут, сверчки ещё не сверчат, солнце навалилось на край земли – вот-вот запрокинется. Ни слова. Прикоснуться друг к другу боятся. Она тащит пузатую сумку, он – свой неразлучный компьютер. Идут. Дымовка слева. Они на нее ноль внимания. Идут. Мост приближается. Стела зовет в космос. Стела и мост – ориентиры. Задумка. Значение. Она так хотела глазами, чтобы он сам искал. Внизу… Искали, однако, оба.
– Кажется, мы пришли, – негромко сказал он. Взял её за руку и свёл от моста в западинку берега. На пляжик. Купаться давно перестали. Сюда заглядывают лишь коровы, одиночные котяхи тут и там. Трава местами вытоптана купальщиками до чистоты тока, местами оборвана коровами; трава жухлая, осенняя, с подшерстком муравки, тоже жухлой. Он взял её под локоток и словно притормозил.
– Сумерки, ещё сверчков не слышно… – И глянул на неё властно и… ласково. Она покорилась взгляду, опустила ресницы. Затем поставила сумку, жикнула молнию и вынула шерстяное верблюжье одеяло. Деловито постелила на траву. Сняла одну туфлю и ступила белым гольфиком на одеяло. Он успел поставить к сумке компьютер, ловко подхватил её ножку и снял с неё другую туфлю… Сам разулся и зашёл к ней на одеяло. Готовилась…
– Я хотела, чтобы ты выбрал это место… Огороды далеко… Ты меня понял…
– Теперь меньше слов. Есть у тебя, чем вытереть руки? – тон его не был грубым, но не допускал возражений. Она и не думала возражать. Из сумки вынула расшитый утиральник, кинула его по-мужски на плечо и нагнулась, снимая гольфы. Из-под мини сверкнули столь же белые трусики. Она, босая, сбежала к кромке купальни, «омочила бебрян рукав в Каяле реце», выскочила на одеяло и «утерла князю кровавые его раны!»… Вытерла его руки влажной тканью, потом свои. На этом процедура не кончилась. Из сумки вынула носовой платок без шитья и флакон, похожий на фиолетовую свеколку.
– Это туалетное средство, называется лёгким французским молочком… – Её действия успокоились, стали ровными и умелыми. Она омочила молочком платочек и протёрла его обе руки, затем опять свои. Она не боялась смотреть в его глаза и смотрела.
– Вот откуда запах молочка. Я думал, парным умываешься… – он засмеялся. Она воздержалась. Не засмеялась. Сложила туалетные принадлежности в сумку или на сумку, он не обращал внимания на всякие мелочи.
– Хорошо. – Он обнял её за лопатки и за талию. Дал себе и ей почувствовать трепет, побежавший по их телам. – Хорошо. Подними флаг… – попросил он. Она смутилась:
– Разве ты не сам?…
– Ты всегда переспрашиваешь?… – с оттенком недовольства упрекнул он её. И она подняла на живот подол мини-юбки. Она соучавствовала в полной мере. Не выпуская её талию, он тесно прижал её тело к себе, заслонив её своей спиной от огородов. Вдруг… Да кто в ту пору мог быть на огороде? По какому поводу? Свободной рукой он проник под кружево её трусиков. Она прикусила губу. Он заглянул в её глаза. Они были рядом – глаза с безумным изумлением таращились на него. Что там, в главах? В них не было неприязни, в них был испуг и отчаянная покорность. Он остановился, изучая выражение и ожидая в них перемену. И дождался. В них вспыхнула искра поощрения. Тогда он обхватил её неясную окатную попу и стал её гладить, словно это и было целью его проникновения в подподолье. Но нет, рука привыкала к таинству. Вот она дождалась решительности и взобралась на огнепоклонное лоно природы. Взобралась и, кажется, растерялась. А может быть, осязала находку. Лоно природы являло замечательное состояние, оно было высоким валиком первобытной целости. Оно было прохладным и неподвижным. Девушка напряглась, поэтому оно было упругим. Тогда он ласково сграбастал всю эту садоподобную кучность и поиграл ею. Люба вздохнула и переступила. Напряжение отпускало её. Неуловимо она подалась в его руки. Руки, влекомые лепостью, вожделеют телообожания во володении и володоша им, и тут ничего не поделаешь, ибо чувственные деяния подчиняются своим живым и хорошим свойствам природы. На этом утруждаются всякие скопцы, в усердии вводят людей в заблуждение; они желают своего, да исполнится их желание, но без нас…
Он уловил эту неуловимость. Он вспомнил, зачем пришли сюда руки, и побудил её развести ноги. Она подчинилась. И тогда он осторожно, как в потёмках, проник в тень сада и занялся тем делом, ради которого они оба стремились. Он щупал девку. Она давалась пощупаться. По-прежнему осторожно, если не аккуратно, он прощупал перстом цветок округ окончатого ободка и убедился в его целости – цветок был в цвету… Он не хотел торопиться теперь, когда девушка со своей честью принадлежала его рукам, когда в его руках была та самая честь в её отдельном виде. Сдержанно дыша, он продолжал проминать соцветие. Она переступила ещё раз, выдохнув задержанный ею воздух. Он основательно (он всё делал основательно) проминал спелое место. Этого бабка не проведёт. Он сам может любую бабку вывести на чистую воду. Он не о бабке задумался. Он не столько теперь убеждался в целости девичьей чести, сколько наслаждался волнением. Основательность многим присуща. Плотникам, мясникам, торговцам, ювелирам… Примеряют, прощупывают, отпускают, отрубают, шлифуют… В данном случае не было вульгарного материализма. Было нормальное, по её выражению, современное язычество, знающее толк в материализме и идеализме. Он знал то, к чему прикасался. Это называют по-разному: оболочкой, кожицей, плевой, пеночкой, листочком, лепестком, крылышком, в искусстве – бутоном, наконец, в литературе – гименом. С точки зрения физиологии, эта складочка представляет собой – о Боже – маловыразительный сморчок. С точки зрения духа язычников этот цветок превосходит всё самое цветущее и красивое, является символом целомудрия и его триумфом. Ниже этого есть, выше этого – нет. В языке отцов – это честь, чистота, невинность, девственность, целомудрие, красная девка. Это единственный естественный способ получить своего кровонаследника, генонаследника, родонаследника. Для язычников это «первично», всё иное для них «вторично», хотя современный язычник не хуже христианина владеет диалектикой сущностей. Он прикасался к первичному, от которого будет строиться его род и дом. Род и дом затем станут главными сущностями, и в своё время они займут место первичного. А пока первичное – это, отсюда начинает матереть сознание мужа и характер жены. Философски говоря, имеют место тысячи случаев, когда субъективное, идеальное, занимает место первичного, и тут как раз безоговорочный случай язычников, не подлежащий цинической критике. Гимн гимену! Жалко тех, кто знает иначе. «Целомудрие девицы есть смертный грех, равный гордости, девушка не должна хранить девство, дабы не было ей чем гордиться перед потерявшими себя подругами». Вот именно, потерявшими себя. Потерявшими себя до замужества. Их поведения и алчут «учителя», ибо падают они под них. Для себя и готовят. Однако религии свято блюдут именно ценность девства. Правильно, все религии вышли из язычества. Современные «учёные»-медики, химики и биологи предпринимают упорные («случайные») усилия по производству специального средства, с помощью которого будет возможно стимулировать биологическое восстановление девственной плевы в определённое время без её малозаметных изменений… Другие хотят изменить природу, создать лоно женщины без гимена, как у скотины. И могут добиться своего для окончательной срамоты человечества, ибо девственность весьма щепетильная цитадель целомудрия. «Невеста лепестом чести, а жена целомудрием крашены Богом; дары даны к отвращению лукавых помыслов и деяний». Приобретя свойство восстановления или утраты, она повлечет за собой большие соблазны к утрате признаков человека. По всей вероятности, против монтажных женщин и монтажников-медиков, включая и «бабку», будут предприняты жесткие меры государственных законов и нравственности общежития, которые, как никогда, могут оказаться полезными, если будет достигнуто стойкое единство гражданского общества, религий и веры…
