Разумеется, маг в тайны посвященный мыслит не по-людски и не по-божьи; он занимает среднее какое-то положение между человеческим ничтожеством и божественной силой, он из тех, кого Евангелие называет «волхвователями и обаятелями». Позже, в «Человеке», вспоминает поэт эту пору своего «безумия», дерзновенной своей ворожбы:
Не первою ль из всех моих личинБыл Люцифер? Не я ль в нем не поверил,Что жив Отец, — сказав: «аз есмь един»?Денница ли свой дольний лик уверил,Что Бога нет, и есть лишь Человек?..
Вот в каком смысле надо понимать восклицание Вячеслава Иванова в другом стихотворении («Cor ardens») «Зодчий»:
Я башню безумную зиждуВысоко над мороком жизни…
Однако, глубокая христианская сознательность дает себя чувствовать уже со второго сборника — «Прозрачность». Демоническое дерзание мучает его совесть, — разве не звучит раскаяньем обращение к «демону»:
Мой демон! Ныне ль я отринут?Мой страж, я пал, тобой покинут!Мой страж, меня ты не стерег, —И враг пришел и превозмог…
Стихи кончаются так:
Так торжествует, сбросив цепи,Беглец, достигший вольной степи!Но ждет его звенящих ногЗастенка злейшего порог.
Дальнейший творческий рост Вячеслава Иванова от волшебствующей одержимости привел его в последнюю пору жизни к христианству без всяких «космических» оговорок. К христианству ортодоксальному, кафолическому, которое если и продолжают овевать античные мифы, то в качестве поэтических метафор только. Наконец и метафоры исчезают, и даже стихи Вячеслав Иванов перестает писать, занятый раздумьями совсем другого порядка.
Еще в 1925 году написано стихотворение «Палинодия». Начинается оно с вопросов:
И твой исметский мед ужель меня пресытил?Из рощи миртовой кто твой кумир похитил?Иль в вещем ужасе я сам его разбил?Ужели я тебя, Эллада, разлюбил?
И кончается это стихотворение патетическим признанием:
— я слышал с неба зов:«Покинь, служитель, храм украшенный бесов».И я бежал, и ем в предгорьях ФиваидыМолчанья дикий мед и жесткие акриды.
С той поры муза Вячеслава Иванова менее щедра; — утратив веру в «исчезнувших богинь», он тем самым обрек себя на молчание…
Из послереволюционных стихов, изданных еще в России, особенно запомнилось одно в приподнятом, торжественном, чисто Ивановском вкусе. Приведу и его — оно очень характерно для поэта-символиста и эзотерика, и ни в одном, пожалуй, не выражена полнее чеканная сила его стиха и характерное для него смешение личного мотива с древней памятью о веках:
Мемнон.
В сердце, помнить и любить усталом,Мать Изида, как я сберегуВстречи все с тобой под покрывалом,Все в цветах росинки на лугу?Все ко мне склонявшиеся ликиНежных душ, улыбчивых теней,В розовом и белом павиликиНа стеблях моих зыбучих дней?Или всё, что пело сердцу: «помни», —Отымает чуждый небосклонУ тебя, родной каменоломниИзваянный выходец, Мемнон?И когда заря твой глыбный холодРастворит в певучие мольбы,Ты не вспомнишь, как, подъемля молот,Гимном Солнце славили рабы?Иль должно, что пало в недры духа,Вдовствовать в хранительной тиши,Как те звоны, что всплывают глухоИз летейских омутов души? —Чтоб тоской по музыке забвеннойВозле рек иного бытия,По любимой, в чьих-то чарах пленной,Вечно болен был — и волен я.
Мемнон, как известно, был легендарным сыном Пифона и Авроры. Посланный отцом своим на защиту осажденной греками Трои, он погиб от руки Ахилла. Аврора оплакивала его неутешно, отчего и назвали греки росу «слезами Авроры». В египетских Фивах был сооружен исполин (может быть в честь одного из фараонов); легенда назвала его Мемноном за свойство издавать гармонические звуки, когда блеснут на нем первые лучи рассвета.
Отзвуком этого «Мемнона» является строфа во второй части «Человека»:
Висит ли грусть прозрачнаяНад вереском развалин,Как розовый туман,Идет ли новобрачнаяИз мглы опочиваленНа плещущий фонтан,В избытке и в бесплодии,Как жалоба Мемнона,Влюбленного в Зарю,Мне слышатся мелодииТоскующего стона, —И всё поет: «Горю»!..
Вячеслав Иванов воспользовался этим образом, чтобы сказать о себе и о своих касаниях к ближним и дальним («в розовом и белом павилики на стеблях моих зыбучих дней») — признание самое потаенное о возвращении духа в забытую нездешнюю отчизну. Поэт уподобляет себя Мемнону, издающему «певучие мольбы», от лучей «другого» неба, не того, под каким он вышел из родимой каменоломни. Поэт одинок в этом мире, он потерял свою любимую, свою Психею, «возле рек иного бытия» и теперь обречен на тоску по ней, слушая в «летейских омутах души» глухие звоны. «Певучими мольбами» к ней стала его поэзия.
Рассказать стихотворение своими словами — задача всегда нелегкая, чтобы не сказать невозможная; ведь самое главное в поэзии — не логическая ясность, а то, что очаровывает в стихотворении ритмом и звучанием слов. Стихи символистов вообще не поддаются прозаическому толкованию, Вячеслав Иванов особенно труден. И тем не менее, нельзя не ценить его- лишь оттого, что он труден! Он был и остался поэтом Божьей милостью вдохновенным, волнующим — пусть не столько пафосом чувства, сердца, сколько пафосом мысли — и всё же отразил он полнее, чем кто-нибудь другой, порыв своего века к художественному оправданию бытия, устремленность к чуду преображения — словом, образом, символом, иначе говоря: устремленность к платоновской Истине-Красоте, которая является поэту в образе Матери-Изиды «под покрывалом».
В поэзии Вячеслава Иванова с первого же сборника чувствовался этот порыв, и тут составными элементами словотворчества являются в одинаковой степени — и чисто-эстетическая образность, и углубленность философской мысли. Когда эти два элемента достигают достаточно полного слияния, получаются прекрасные стихи. Свою платоновскую поэзию поэт формулировал четырьмя строками гекзаметра:
Энтелехия.
Влагу не дай мне пролить через край переполненный, Муза!Помнит обильная Мысль Формы размеренной грань.С Мерой дружна Красота, но Мысль преследует Вечность;Ты же вместить мне велишь Вечность в предел Красоты!
В заключение я приведу еще три стихотворения, очень разных и по стилистическому приему и по духу, но все три, на мой взгляд, утверждают это слияние ограничивающей Красоты-Меры и уходящей в созерцание Вечности-Мысли. Все три о России.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
