понимал, но на Ханса он рассчитывал. По сравнению с болью и возмущением, какие он испытывал сейчас, прежние беспредметные горести казались ему пустыми и смехотворными. На миг он остановился подле Гибенрата, бледный, непоколебимый, и тихо сказал:
– Ты жалкий трус, Гибенрат… черт тебя побери! – И ушел, негромко насвистывая, руки в карманы.
Хорошо, что молодых людей занимали другие мысли и дела. Через несколько дней после этого происшествия вдруг начался снегопад, а затем установилась ясная морозная погода, можно было играть в снежки и кататься на коньках, вот тут-то все осознали и принялись обсуждать, что не за горами Рождество и каникулы. На Хайльнера уже не слишком обращали внимание. Он расхаживал молча, с гордо поднятой головой, ни с кем не разговаривал и частенько записывал стихи в тетрадь, на черном клеенчатом переплете которой стояло: «Песни монаха».
Дубы, ольха, буки, ивы украсились хрупким волшебным убором из инея и подмерзшего снега. На озерцах потрескивал от мороза прозрачный лед. Двор крестового хода походил на безмолвный мраморный сад. Радостное праздничное возбуждение охватило дортуары, и предвкушение Рождества легким отблеском тепла и веселого волнения озарило даже безупречных, степенных профессоров. Никого из наставников и учеников Рождество не оставило равнодушным, вот и Хайльнер выглядел менее ожесточенным и несчастным, а Люциус обдумывал, какие книги и какую пару башмаков взять с собой на каникулы. В письмах из дома писали о чудесных, заманчивых вещах – спрашивали о сокровенных пожеланиях, рассказывали о пекарных днях, намекали на предстоящие сюрпризы и радость встречи.
Перед отъездом на каникулы первогодкам – в особенности дортуару «Эллада» – выпало еще одно веселое событие. Было решено пригласить учителей на рождественскую вечеринку, которую устраивали в «Элладе» как в самой просторной комнате. Подготовили торжественную речь, двух чтецов-декламаторов, соло на флейте и скрипичный дуэт. В программе недоставало только весьма желательного юмористического номера. Совещались и обсуждали, вносили и отвергали предложения, но договориться никак не могли. И тут Карл Хамель вскользь обронил, что вообще-то веселее скрипичного соло Эмиля Люциуса ничего не придумаешь. Идею встретили «на ура». Просьбами, посулами и угрозами от злополучного музыканта добились согласия. И теперь в программе, разосланной наставникам вкупе с учтивым приглашением, особым номером значилось: ««Тихая ночь», пьеса для скрипки, исполнитель – Эмиль Люциус, камер-виртуоз». Последним титулом он был обязан прилежным упражнениям в той дальней музыкальной комнате.
Приглашенные – эфор, профессора, младшие учителя, учитель музыки и старший фамулус – пришли на праздник. У учителя музыки вспотел лоб, когда Люциус в заимствованном у Хартнера черном сюртуке с фалдами, причесанный и отутюженный, со скромной улыбкой на губах выступил вперед. Уже его поклон подействовал как приглашение к веселью. Пьеса «Тихая ночь» обернулась под его пальцами душераздирающей жалобой, стонущей, исполненной боли песнью страдания; он дважды начинал, разрывал и разрубал мелодию, ногой отбивал такт и трудился, как лесоруб на морозе.
Господин эфор весело кивал учителю музыки, который аж побелел от негодования.
Люциус в третий раз начал сначала и опять застрял, потом опустил скрипку, повернулся к слушателям и попросил прощения:
– Не выходит. Но я учусь играть только с осени.
– Все хорошо, Люциус! – вскричал эфор. – Мы благодарим вас за ваши старания. Продолжайте же учиться. Per aspera ad astra![51]
Двадцать четвертого декабря с трех часов утра во всех дортуарах царили оживление и шум. На окнах толстым слоем цвели тонколепестковые ледяные цветы, вода для умывания замерзла, а над монастырским двором гулял обжигающе-резкий студеный ветерок, но никто не обращал на него внимания. В столовой исходили па́ром большие кофейники, и вскоре темные стайки учеников, закутанных в пальто и шарфы, отправились по белому, тускло поблескивающему полю и через безмолвный лес к далекой железнодорожной станции. Все наперебой болтали, шутили, громко смеялись, и все же каждого переполняли при этом потаенные желания, радости и надежды. Ведь повсюду в швабской земле, в городах, деревнях и одиноких усадьбах их ждали в теплых, празднично убранных комнатах родители, братья и сестры. Для большинства это было первое Рождество, когда они возвращались домой из дальних краев, и они знали, что ожидают их с любовью и гордостью.
На маленькой станции, посреди заснеженного леса, семинаристы на трескучем морозе дожидались поезда и были, как никогда, единодушны, миролюбивы и веселы. Только Хайльнер оставался одинок и молчалив, а когда подошел поезд, подождал, пока все товарищи поднимутся в вагон, и в одиночестве сел в другой. При пересадке на следующей станции Ханс увидел его еще раз, однако мимолетное чувство стыда и раскаяния быстро растаяло в волнении и радости возвращения домой.
Дома папенька встретил сына, посмеиваясь, довольный, и Ханса ожидал хороший стол с подарками. Правда, по-настоящему Рождество в доме Гибенратов не праздновали. Недоставало песен и праздничного душевного подъема, недоставало матери, недоставало елки. Господин Гибенрат не владел искусством отмечать праздники. Однако он гордился сыном и на сей раз не поскупился на подарки. А Ханс ничего другого не знал, привык, не ощущал нехватки.
Окружающие находили, что выглядит он плоховато, слишком худой и слишком бледный, и спрашивали, не чересчур ли скуден монастырский кошт. Он энергично протестовал, уверяя, что с ним все хорошо, разве только голова часто болит. Городской пастор, который в юности сам страдал головными болями, успокоил его, и таким образом все уладилось. Река укрылась блестящим льдом и в праздничные дни кишела конькобежцами. Ханс чуть не весь день провел на улице, в новом костюме, в зеленой семинаристской шапке, далеко ушедший от бывших одноклассников в завидный широкий мир.
Глава 4
Как показывала практика, каждый семинарский набор в ходе четырех монастырских лет обыкновенно теряет одного или нескольких мальчиков. Бывает, кто-нибудь умирает, и его с песнопениями хоронят или в сопровождении друзей отвозят на родину. Бывает, кто-нибудь сам вырывается на свободу или его исключают за особые прегрешения. Иной раз, но редко и только в старшем классе, случается, что какого-нибудь растерянного подростка одолевают юношеские горести и он находит для себя короткий, сомнительный выход – стреляется или топится.
Вот и набору Ханса Гибенрата предстояло потерять нескольких товарищей, и по воле странного случая все они принадлежали к дортуару «Эллада».
Среди обитателей «Эллады» был скромный белокурый парнишка по фамилии Хиндингер, а по прозвищу Индус, сын портного откуда-то из альгойской диаспоры. По натуре спокойный, он только своим уходом заставил немного говорить о себе, да и то не слишком. Соседствуя по конторке с бережливым камер-виртуозом Люциусом, он дружелюбно и скромно общался с ним чуть больше, чем с остальными, но других друзей не
