- Что ты тут мусоришь? - укорила она мужа.
- Можно подумать, что нас только и ждали, - раздраженно сказал Кальман. - Отовсюду приглашения на всевозможные партии, даже от вовсе незнакомых лиц, наверное, опять с кем-то путают, как в Матаморосе. И хоть бы одно деловое письмо. Хоть бы один заказишко на музыку. Им тут ничего не нужно. Голливуд молчит. Старый друг Сирмаи бдительно следит за своими владениями. На что мы будем жить - ума не приложу.
- Ты что же, потерял все деньги?
- Не все, конечно, но больше, чем хотелось бы. И мы живем явно не по средствам.
- Скромнее некуда. Мы никого не принимаем.
- Недавно ты устраивала прием и довольно шумный. Что у американцев за манера тащить в гости кого ни попало? Пригласишь пару - явится десять человек.
- В каждом обществе свои обычаи. У них море обаяния.
- Вот уж нет! Наигранная сердечность, объятия - всему этому грош цена. Внутри же - ледяной холод. Стрикли бизнес.
- Хватит ворчать, Имрушка. Сейчас ты порадуешься. Я иду работать.
- Что-о?! Ты - работать?.. Я этого не допущу.
- Я же не в судомойки иду. А в салон верхнего платья. Самый светский в Нью-Йорке. В отдел меха. Я кое-что понимаю в мехах, и вкуса не занимать. Уже обо всем договорено. И тебе не придется тратиться на мои туалеты.
- Ты собираешься так много зарабатывать?
- Нет, - засмеялась Вера, - так скромно одеваться.
Меховой отдел роскошного магазина не мог похвалиться обилием покупателей, но те, что были, спустились с вершин Олимпа. Здесь разлит лунно-серебристый свет, и некая лунность отличает плавные движения продавщиц. Обслуживание клиентов напоминает священнодействие. Ни резких движений, ни быстрой походки, ни напряжения голосовых связок. Плавно, бесшумно закрываются двери, не слышны шаги на толстых коврах. Эта тихая завороженная жизнь отражается в десятках зеркал. Но и это очарованное царство очнулось, когда в магазин вошла Грета Гарбо - величайшее чудо Голливуда.
Молчаливая, сдержанная, погруженная в себя, почти без косметики, ненужной ее совершенной красоте, малообщительная, серьезная, Грета Гарбо тем не менее мгновенно становилась центром, вокруг которого вращалось мироздание. Весь магазин немедленно переключился на Грету, но главная роль в обслуживании знатной клиентки отводилась Вере.
- Что угодно, мадам? - улыбаясь своим прекрасным ртом, любезно, но без малейшей приниженности спросила Вера. - Вы оказываете нам честь.
Грета Гарбо медленно распахнула ресницы. И видимо, продавщица произвела на нее впечатление. Она улыбнулась:
- Что-нибудь хорошее. Но по-настоящему хорошее.
- Вот это специально для вас.
Грета Гарбо подставила плечи, мех словно облил ее стройное тело. Она коснулась пальцами нежного ворса.
- У вас прекрасный вкус, мадам, - проговорила она хрипловатым, волнующим голосом.
- Хотите еще что-нибудь примерить?
- Нет. Лучше не будет… - Гарбо пристально, без улыбки смотрела на Веру. - Вы так красивы. Почему вы не снимаетесь в кино?
- Я бездарна, мадам. Мне удается играть лишь одну-единственную роль.
- Какую?
- Роль жены Имре Кальмана.
Брови актрисы поползли вверх.
- Вот как!.. Но ваш муж так популярен в Америке…
Вера заметила это «но».
- Наверное, колесо должно раскрутиться.
- Не сбрасывайте со счетов Голливуд. Это, конечно, пакость, но веселая и, главное, денежная пакость. - Гарбо протянула Вере свою карточку.
- Спасибо, - сказала Вера. - Мне кажется, что мы еще встретимся. До свидания.
И, глядя в спину уходящей актрисы, прошептала:
- У меня будет такая же шуба… А тебя я раздену в своем доме.
В магазин зашла пара: стандартно красивая молодая дама и хрупкий, изящный горбоносый господин, с порывистыми жестами француза-южанина. Дама направилась в отдел накидок, жакетов, горжеток; а ее спутник, ненароком увидевший Веру, вдруг замер посреди магазина, и вид у него был тот самый, о котором в Сицилии почтительно говорят: расшибло громом…
Вечером они сидели в маленьком, очень дорогом ресторане, помещавшемся в трюме парусной яхты, заякоренной посреди искусственного озера. Небольшой тихий черный джаз играл медленное, тягучее, с кощунственным церковным оттенком танго.
Француз пригласил Веру. Оба оказались первоклассными танцорами.
Когда они возвращались за столик, он сказал с таким видом, будто никто и никогда не произносил этих заезженных слов:
- Мы созданы друг для друга.
- Я замужняя женщина, - поникла головой Верушка.
- Здесь есть город, где разводят и женят за десять минут.
- Постарайтесь узнать его название, - словно издалека улыбнулась Вера.
- Рено! - выдохнул экспансивный француз и ненароком сшиб бокал шампанского.
- Это к счастью, - сказала Вера.
- Проклятая война никогда не кончится! - Кальман с раздражением отшвырнул газету.
Верушка, в легком, отделанном песцами пальто, достала из шкафа чемоданчик крокодиловой кожи.
- Я ухожу, Имрушка, - сказала она.
- Я думал, мы вместе пообедаем, - рассеянно отозвался тот. - С Голливудом опять сорвалось. Там мафия покрепче сицилийской. Вся киномузыка в руках у Тёмкина и компании. Сирмаи самому достаются крохи…
- Сейчас тебе будет полегче, Имрушка, - с грустной улыбкой сказала Вера. - Семья уменьшится на одного едока. Меня уже не будет за семейным столом.
Кальман был так подавлен своими заботами и так далек от мысли потерять Верушку, что слышал только слова, начисто не ощущая весьма прозрачного подтекста.
- Ну, ты и так почти ничего не ешь! - заметил он.
- До чего же ты бестолковый! - начала злиться Верушка. - Я ухожу!.. Понимаешь, ухожу!..
- Куда?
- К Гастону.
- Зачем?
- Чтобы выйти за него замуж, болван!
- А для чего? - как-то по-бытовому удивился Кальман. - Я же тебе ни в чем не мешаю.
- Жизнь стала бесперспективной. Мне не хочется продавать манто, которые покупает Грета Гарбо. Праздники кончились. А я не могу так… У каждого в жизни свое предназначение. У тебя - музыка, жаль, что ты не создаешь ничего нового, у меня - блистать. Я из тех, кто вертит земную ось.
- Ты можешь бросить наших детей? - Суть происходящего наконец-то дошла до Кальмана.
Вера провела рукой по глазам.
- Ты же не отдашь их мне?
- Конечно, нет.
- Я это знала…
- Кто он такой?
- Француз. Молод. Сказочно богат. Удивительно танцует и влюблен в меня без памяти.
- Обещал жениться?
- Имрушка, за кого ты меня принимаешь? Как только я получу развод, мы поженимся и уедем в Южную Америку.
- Это еще зачем?
- Так мне легче будет. Здесь я буду все время думать о детях… о тебе тоже и мучаться. Потом мне интересно посмотреть на живых аргентинцев, бразильцев, папуасов.
- Это в Океании.
- Что?
- Папуасы. В Южной Америке - индейцы. Коренное население.
- Спасибо, Имрушка, ты такой умный. Сейчас самое важное - уточнить состав южноамериканского населения.
- И все-таки, прости меня, я не понимаю, зачем тебе все это нужно? - искренне сказал Кальман. - Так усложнять жизнь!..
- Ну… я же люблю его, Имрушка. Влюблена до безумия. - Вера подкрашивала чуть потекшие от слезной влаги густые длинные ресницы.
- Куда же девалось… куда девалось все наше?.. - томился Кальман.
- Имре, милый, пойми: день есть день, а ночь есть ночь. Ты же сам всегда говорил, что тридцать лет разницы между нами когда-нибудь скажутся. Вот они и сказались.
- Я это знал и не мешал тебе, - он смотрел ей прямо в глаза.
- Я не злоупотребляла своей свободой, - ответила она словам, а не взгляду. - Слушай, нет ничего нуднее и безнадежнее выяснения отношений. Давай прекратим… Вещи я уже собрала. Завтра пришлю за ними. Утром, когда тебя не будет. Все связанное с разводом я беру на себя. Но будь мне до конца другом: подготовь детей.
- Ты даже не попрощаешься с ними?
- Перед отъездом в Америку. Приведи их в парк… Нет, лучше к Земледельческому банку, природа настраивает на слишком грустный лад. Я дам тебе знать.
- Как все это неожиданно!..
- Просто ты был невнимателен и слишком уверен во мне. Не замечал моих метаний.
- Почему, я видел, как тебя пришибла норка Греты Гарбо.
- Да! И не только это. Я перестала быть Жозефиной, я стала Золушкой. Тут уважают только деньги, ничего больше. Ты сам приучил меня быть наверху. Мне противно, что на нас смотрят сверху вниз здешние нувориши.
- Я этого не замечал.
- Ты вообще ничего не замечаешь. Паришь в облаках, а я земная. Я дала тебе все, что могла: любовь, детей, лучший дом в Вене. Теперь я имею право пожить для себя… Не провожай! Так будет легче и тебе и мне.
Вера поднялась, быстро, не глядя на Кальмана, пересекла комнату и вышла - из дома, из его жизни.
Кальман стоял у окна, из которого не мог видеть Верушку, только крыши невысоких старых домов, гаражей, сараев, трубы на горизонте, задымленные облака. Он думал: «Когда-то в мою жизнь вошла семнадцатилетняя девочка, а мне казалось, что я обзавелся гаремом, так много ее было, так много сопутствовало ей шума, людей, обязанностей, отношений. Я всегда стремился к тишине, но принял эту сумбурную, суматошную жизнь, потому что ей так нравилось. За измену себе я поплатился музыкой. Но любовь и дети казались мне достаточным возмещением. Потом любовь потребовала отдельной платы - болью, ревностью, унижением. Я смирился и с этим. И все-таки не сохранил ее. Остались дети. Я отвечаю за них, я должен жить… Но почему же минувшей ночью не раздался грохот вскрывающегося Балатона? Все значительные перемены в моей жизни предварялись этим сном. А мне снилось, что я покупаю на распродаже Центрального парка летние носки по три доллара за дюжину. Балатон не явился, Балатон молчал, как странно!..»
