– Он хороший, Ваня, очень хороший. Если б не его мучительная любовь, мое с ним детство можно было бы назвать счастливым...
– А я? – тоном обиженного ребенка произнес Карасев. – Со мной тебе плохо?
– Господи, Ванечка... Да ты самый лучший на свете человек, я, может, и Андрею потому отказала, что все время думала о тебе!
– Подхалимка ты, Дуська! – весело сказал Иван Самсонович. – Ты о сцене все время думала.
– Это – другое.
– А кто мне давеча сказал, что по-настоящему живет только на сцене, что все прочие житейские дела являются скучными и не имеющими смысла...
– Ваня, Ваня, ты все путаешь... Я это совсем в другом смысле тогда сказала! – улыбнулась она.
Иван Самсонович тоже любил, когда с ним нянчились, несмотря на довольно значительную разницу в годах со своей женой.
А Дуся действительно не могла жить без театра, хотя искренне и нежно обожала своего мужа. Она уже играла на сцене первые роли, и с большим успехом. В театр недавно пришел новый режиссер со своей новой системой, и было чрезвычайно увлекательно эту систему постигать. Некоторые актеры старого поколения считали идею режиссера глупостью, новомодной забавой, но только не Дуся.
Она любила свой театр до исступления, все вызывало в ней трепет и восторг, начиная от рисунка на занавесе до блестящих ручек на дверях.
Она была легкой, веселой, трудолюбивой и с течением времени все больше осознавала то, что никогда не была бы счастлива с Андреем. Он бы страдал от того, что она принадлежит всем, а она бы мучилась, зная, что причиняет ему страдания. С Иваном Самсоновичем было проще – он не стремился к абсолютной власти над ее душой, хотя и ревновал немного к сцене и поклонникам. Пожалуй, Карасеву даже нравилось, что у него такая яркая жена.
Первое время он только и делал, что рисовал ее. Самым известным и скандальным был тот портрет, где она была изображена обнаженной, лежащей на снегу. «И самым любимым», – говорил Карасев, потому что именно с него начался их с Дусей роман. «Как я согласилась на это – не понимаю!» – смеялась она.
После того, как Карасев нарисовал юную Дусю Померанцеву на цветущем лугу, он вдруг увидел в ней женщину, чья внешность обещала быть погубительной для мужчин. И с тех пор мечтал написать ее обнаженной.
Он исподволь пытался завоевать сердце Дуси, хотел быть первым. Сколько было речей, сколько красивых жестов... Он приглашал ее в мастерскую, показывал свои работы – она смотрела с любопытством, и каждый раз Карасеву казалось, что он накануне победы... Она играла с ним, как кошка с мышкой, инстинктивно, с удовольствием – потому что так играть со своим женихом она не могла.
О том, что у нее есть жених, Карасев узнал незадолго до окончания Дусей гимназии. После того, как сам предложил себя в качестве жениха.
– Ах, оставьте! – засмеялась тогда Дуся. – Вы – и жених? Папа говорил, что такие люди, как вы, Иван Самсонович, совершенно не приспособлены для брачных уз. Художник должен быть свободным!
– Художник никому ничего не должен. Вот вы все смеетесь, любезная Евдокия Кирилловна, а ведь я серьезно... Не боитесь, что разобьете мне сердце?
При этих словах Дуся побледнела – она вспомнила об Андрее, он тоже так часто говорил. И вдруг призналась, что помолвлена с ним.
Что за странный выбор! Что он понимает в женщинах, в любви, в искусстве...
– Вы будете с ним несчастны! – воскликнул он.
– Браво, браво... Сколько пафоса, сколько экспрессии! – засмеялась она.
– Гадкая девчонка! – рассердился он. – Вас надо наказать...
До той поры он не осмеливался на подобные поступки, но сейчас в Карасева словно бес вселился, он вдруг понял, что угроза, исходящая от нелепого мальчишки, вполне реальна. И он, не владея собой, вдруг схватил Дусю, прижался к ее губам с поцелуем...
Дуся была возмущена. Она быстро вырвалась и залепила Карасеву звонкую театральную оплеуху.
– Негодяй! Противный негодяй! – воскликнула она, но ее противоречивое женское сердце неожиданно отозвалось – нет, не негодяй. Нет, не противный. – Я вас...
– Что? Ну что вы со мной сделаете? – издевался он.
– Я вас убью... – растерянно произнесла она.
Они молчали, глядя друг на друга. Дуся дышала тяжело, еще ощущая вкус поцелуя, запах табака и одеколона – запах мужчины, чужой и манящий. С Андреем было не так – он был родной, без каких-либо запахов...
– Послушайте... – волнуясь, начал Карасев. – Убивайте меня сколько угодно раз, я с готовностью подчинюсь любому вашему желанию, только... Словом, позвольте мне рисовать вас, обожаемая Евдокия Кирилловна...
– Да вы меня уже рисовали, Иван Самсонович!
– Нет, не так... не то... Я клянусь! Я не воспользуюсь своим положением и буду только художником, и не больше! Я буду вас рисовать такой, какой вижу, но буду само целомудрие!!!
– Я вас поняла, – дрожащим голосом произнесла Дуся, – в каком виде вы хотите меня изобразить...
– Дуся! Вы же современная, эмансипированная девушка, вы играете в театре... Вы должны понимать, что такое искусство!
– Нет!
Она убежала, оставив раздосадованного, смущенного своей вспышкой Карасева. Но он не оставлял своих попыток склонить Дусю к позированию.
У нее дома, тайком, встречая на улице, сталкиваясь на какой-нибудь выставке, за кулисами театра, в котором работала Дуся, – везде и всегда он шептал ей одно и то же, и этот умоляющий мужской шепот с запахом табака и одеколона буквально преследовал ее. Ей хотелось ему позировать!
Было жаль Андрея – он ревновал ее к Карасеву, и ей не хотелось подвергать жениха нравственным пыткам. Но одновременно ее злила зависимость от Андрея, этот вечный страх – огорчить, разочаровать его...
Однажды она пришла к Карасеву.
– Я согласна, – сказала она. – Только помните – вы обещали...
Карасев сдержал свое слово – он ни разу не приблизился к ней, не позволил себе ни единого намека, позволяющего истолковать его поведение как фривольное. Пожалуй, сеансы были даже скучноваты – он смотрел на нее, как на натуру, пристальным, жестким взглядом художника, в котором не было никакого намека на эротизм.
И вот, когда картина была уже закончена, в мастерской Карасева неожиданно появился Андрей. Словно материализовался из воздуха. Раз – и вот он уже стоит на пороге, смотрит на Дусю безумными глазами.
