— Лев Абалкин?
Ночной гость замер. Корнею показалось, что пришелец сейчас на него бросится. В конце концов, школа субакселерации у них общая. Вот только бывшему прогрессору Яшмаа перевалило за девяносто, а его коллега Абалкин не выглядел старше сорока.
— Корней Яшмаа? — в свою очередь осведомился гость, принимая непринужденную позу.
— Чем обязан честью?
— Это долгий разговор.
— Гость в дом, бог в дом, как говаривали предки… Прошу!
— Благодарю вас.
Корней посторонился. Абалкин поднялся на крыльцо. У двери вышла заминка. Мембрана отказывалась пропускать гостя. Как будто он и впрямь был пришельцем с неизвестной планеты. Хозяин не подал виду, что удивлен. Просто отключил автоматику. Они прошли в гостиную. Недоразумения продолжались. Дом отказывал Абалкину в гостеприимстве. Интерьерные поля на него не реагировали.
— Простите, — пробормотал обескураженный Корней. — Что-то в нем заело… Давно профилактику не делали…
— Вот когда вспомнишь о старой доброй мебели, — пробормотал гость, — которая не имела своего мнения…
— Вы навели меня на мысль…
Корней шагнул к дальней стене, открыл ее. В гостиную бесшумно выплыл исполинский робот.
— Ого! — воскликнул Абалкин. — Вот это долдон!
— Привет, Корней!
— Привет, Драмба!
— Какие будут приказания, Корней?
— Сначала поздоровайся с гостем.
Робот повел ушами локаторов, прогудел:
— Простите, Андрей, но кроме вас на вилле никого нет.
Корней крякнул.
— И тем не менее, — сказал он, — поздоровайся. Гостя зовут Лев.
— Здравствуйте, Лев! — произнес робот в пространство.
— И тебе не хворать, — отозвался гость.
— Вероятно, мои системы не в полном порядке, — заявил Драмба. — Система распознавания требует ремонта…
— Вот что, Драмба, — перебил его Корней. — Сделай-ка нам пару табуреток и стол. Обыкновенных, деревянных.
— Слушаюсь, Корней!
Драмба неизвестно зачем приложил ручищу к голове и выплыл из гостиной.
— Он быстро управится, — заверил хозяин гостя. — Прошу простить за столь прохладный прием. Старый дом. Старый хозяин. Нерасторопные старые слуги…
— Ничего, — откликнулся Абалкин. — Старый служака не виноват. А примитивная автоматика дома — тем более. Они и вас скоро перестанут распознавать.
— Что вы хотите этим сказать?
— Мы не люди, Корней.
— Мы?
— Вы, я и еще одиннадцать наших братьев и сестер. Вы знаете историю своего происхождения, Корней, но не знаете, что всего «подкидышей» было тринадцать.
— Было?
— Эдна Ласко погибла в две тысячи сто пятидесятом. Томас Нильсон покончил с собой в шестьдесят пятом. Меня убил Рудольф Сикорски в семьдесят восьмом. Впрочем, в смерти Эдны и Томаса тоже виноваты люди.
— Однако, вы живы-здоровы, Лев. И судя по всему — в отличной форме. Во всяком случае, я в свои девяносто два не выстою против вас и двух раундов.
— Я — вернулся. Эдна и Томас — тоже. Для нас не существует смерти.
— Звучит заманчиво, хотя и фантастично. Уверяю вас, как бывший космозоолог: бессмертных существ не бывает.
— В биологическом смысле — да, но превращения энергии практически бесконечны… Но не будем злоупотреблять философией. Я прилетел не для этого, Корней.
— Для чего же, Лев?
— Для того, чтобы предупредить: наступает момент истины.
— И в чем же он заключается?
— В том, что мы должны выполнить свое предназначение…
— Похоже, вам никак не удается избежать философии, Лев. Вспомните времена Прогрессорства, говорите четко, как на докладе.
— Слушаюсь, Корней! — голосом Драмбы откликнулся Абалкин. — Вам следует прибыть в Свердловск. Сбор назначен на площади Звезды, перед Музеем Внеземных Культур.
— Когда?
— Этого я не знаю, Корней, но в час «икс» буду знать. Как и все мы.
Драмба вернулся через пятнадцать минут, волоча на себе пахнущий свежеоструганным деревом стол и две табуретки. Робот застал хозяина восседающим в удобном глубоком кресле. Нога на ногу, мосластые пальцы сцеплены на колене, в углу большого тонкогубого рта соломинка, взгляд отсутствующий.
Никакого гостя, по имени Лев, локаторы Драмбы по-прежнему не наблюдали.
7 августа 230 года
Смотровая площадка Тополя-11
Мы с Аико сидим на смотровой площадке Тополя-11, на том самом месте, где мы разговаривали с ней два года назад и смотрим на Свердловск с высоты птичьего полета. Мягкое вечернее августовское солнце золотит далекую кромку леса и Уральские горы. Все так же устремляются ввысь под облака тысячеэтажники напротив, все так же стремительно проносятся мимо попискивающие стрижи и шумят неподалеку фонтаны. Мир вроде бы остался тем же самым, и все же для меня уже необратимо изменился.
Мы молчим, потому что понимаем и чувствуем друг друга почти без слов. За это время мы с Аико стали, можно сказать, одним существом. Я действительно ощущаю ее своей «второй половинкой» каждой клеточкой своего тела. Любовь вошла в мою жизнь вместе с Аико, но, боже мой, как это далеко от того, что люди понимают под этим словом. Уберите из человеческой любви все то, что есть в ней от животного, уберите все, что есть в ней от человеческого «эго», расширьте ее до невообразимых размеров и возвысьте до невообразимых высот, тогда, быть может, вы поймете, что я сейчас переживаю, сидя рядом с ней.
Я уже совсем не тот Максим Каммерер, которого в июне 228 года посетили Бернар и Мари Клермон. И я задаю себе вопрос. Можно ли назвать меня еще человеком? Я уже почти не ощущаю себя Максимом Каммерером. Этот персонаж воспринимается теперь, как почти не имеющий ко мне отношения. Остается только память о нем. Маски сброшены. Мое сознание почти освободилось от этой «ложной личности», которой я себя считал на протяжении девяноста с лишним лет. Трудно передать словами ту легкость и то блаженство, которые переживает человек, выйдя за пределы эго и сбросив тяжкое бремя своей «ложной личности». Становишься буквально «никем и ничем», становишься чем-то непостижимым, неуловимым, почти не существующим. Так чудесно быть просто сознанием. Так приятно просто быть, а не быть «тем» или «этим»…
Да, «человеческого» во мне, пожалуй, осталось, не так много, но видимо уже кое-что есть от «людена». Большую часть времени я чувствую, живу, воспринимаю мир совсем иначе. Произошла первая инверсия восприятия: уже не «я» живу в мире, но весь мир живет во мне. Сознание расширилось в бесконечность и объемлет собой всю Вселенную.
И все же иногда личность Максима Каммерера вновь захватывает меня, и, надо сказать, это похоже на удушье, ибо возвращаются старая память, старые реакции и старая боль. Начинаешь реально осознавать, в каком маленьком, тесном аду живет каждый из нас и тогда великое сострадание к людям охватывает меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
