— Знать, виноватый ты, если утекаешь, — не то вопросительно, не то утверждая, сказала старуха.
— По нынешним порядкам и невиновных арестовывают, — вмешался зять. Старуха бросила на него презрительный взгляд, сказала ехидно:
— Меня, как я невиноватая, никто не арестовывает… Никифор молча ждал, чем окончится этот спор. Не дождавшись приглашения, сел на лавку, снял носки и стал растирать ступни. Тут только Казимиров заметил, что пришел Никифор без обуви. На удивленный вопрос Никифор ответил правду:
— В болоте сапоги оставил, когда через Мамасарку перебирался. Не найдется ли у вас старых лаптей или галош?
— То ему, другое дай… — забурчала старуха, а Иван Казимиров, чувствовавший себя неловко перед гостем, сказал бодро и громко, стараясь заглушить ворчание старухи:
— Лаптей не держим — не москали. А галоши найдутся. Новых, брат, черт ма. А старенькие есть. Глаша, поищи там, — приказал он жене.
Старуха, не переставая бурчать под нос, полезла на печь и больше ни во что не вмешивалась. Галоши были найдены, а к ним и портянки. Носки Никифора положили сушить на лежанку, самого его накормили скудным ужином: Глаша дала тройку отваренных картофелин и кусок хлеба, причем долго и нудно извинялась за то, что ничего больше нет, что если б он пришел пораньше, то… Между тем в хате пахло топленым молоком и мясными щами.
Но Никифор был доволен. Главное, проведет ночь в тепле. И обзавелся какой-никакой обувью! О большем он и не помышлял.
Он спал на лавке, накрывшись собственной стеганкой, в головах положив шапку. Утром, до рассвета, ушел. Зная местность, прилегающую к Мамай-горе, он пробрался незамеченным в сад к Галине Яковлевне Галунец и со двора постучал к ней в окошко условным стуком — тремя ударами, спустя немного, еще двумя.
Галина Яковлевна ни о чем еще не знала. Она охотно взялась выполнить задание Никифора: сходить к Дарье Даниловне и к Орлову и попросить их прийти сюда.
Через некоторое время она вернулась до крайности встревоженная: Дарью Даниловну, Орлова и еще многих в эту ночь арестовали, а ее, когда она сунулась в хату Козловой, чуть не задержали полицаи, насилу удалось отговориться, что ищет пропавшего телка и зашла спросить, не приблудился ли.
К вечеру Галунец, побывав у своих знакомых, в том числе и у Баклажовых, узнала, кто арестован. Размеры несчастья поразили Никифора. Арестован костяк организации, самые активные ее члены, руководители групп. Наверняка угроза нависла и над остальными. Надо было немедля уходить в глубокое подполье, чтобы предотвратить новые провалы, сохранить людей. Об освобождении арестованных в создавшихся обстоятельствах не могло быть и речи.
Никифор написал записку для Наташи и попросил Галунец передать через Нину Баклажову. А сам в ту же ночь покинул Знаменку, предварительно захватив с собой пару ручных гранат из склада на птицеферме.
Так он очутился на хуторе Михайловском у человека, который должен был по плану операции «Красный крест» приютить у себя освобожденную Нюсю Лущик. Вышло же, что Никифору самому пришлось здесь прятаться…
К вечеру Малыхин с базарной торбой за плечами вернулся из Знаменки. Вести принес неутешительные. Баклажовых он не застал дома; соседи сказали, что они все трое уехали в село Водное. Попова хотя и нашел, но тот разговаривать с незнакомым человеком отказался.
На базаре Малыхин слышал, что аресты продолжаются и людей скоро сажать уже будет некуда — кладовки и подвалы сельуправы забиты до отказа.
Выслушав это, Никифор стал собираться.
— Куда ты? — удивился Малыхин.
— Схожу сам.
— В Знаменку?
— Ну да.
— С ума сошел! Я ж тебе говорю, там полицаи на каждом шагу и немцев понаехало.
Но Никифор ушел. Только не в Знаменку. Шел в Никополь по твердо врубившемуся в память адресу: Извилистая, 28…
24. ИДТИ ДО КОНЦА!
— Кто такой Иван Чурюпов? Не знаешь? А Людка Дружбина кто? Говори, сука!
Коротко свистнула плеть, жгучей болью перепоясало спину. Анка закрыла лицо руками и не свалилась, а как-то сползла с лавки на пол. Плеть опустилась на вздрогнувшие плечи, на кисти рук…
— Будешь говорить или нет?
Кончик плети рассек до крови мочку уха, на белой девичьей шее мгновенно вспух сизый рубец. Почувствовав на ладонях кровь, Анка, до сих пор стойко переносившая удары, в ужасе вскрикнула и забилась на полу в рыданиях.
— Стой, — отстранил Федосия Логвинова грузный Эсаулов. — Зараз ее оммороком, как давеча, шибанет. Дай-ка я с ней побалакаю.
Он усадил рыдающую девушку на лавку, подсел к ней и, поглаживая ей плечо, басовито забубнил:
— Ты, дочка, лучше скажи все, как есть. Скажешь — и паняй восвоясы! Отпустим до матери. Чего тебе, молодой да красивой, страдать с арестантками?! Ить красивей девки чем ты, отродясь не бачил, хоть пять десятков годов землю топчу. Тебе жить да жить, а ты с подпольщиками связалась!
Анка зарыдала еще отчаянней. Участливые слова с двойной силой пробудили в ней жалость к самой себе.
— Про приемник мы знаем, как ты с Печуриной его покупала. И что вы с Махиным на совещания собирались, знаем. И приказ вашего Махина у нас в руках. Выходит, что мы и без тебя все знаем. А ты, ежели будет твоя добрая воля, подтверди и раскайся. Покаяние, оно душу облегчает. Без покаяния и прощения нету. Покаешься — мы тебе, как поп-батюшка, грехи отпустим…
Стоявшие у дверей полицаи тихонько хихикнули — смешно-де показалось, что их с попами сравнивают — и тем испортили Эсаулову всю обедню. Анка поняла, что они хотят добиться от нее признания хитростью, и сама пустилась на хитрость.
— Я бы сказала, — сквозь слезы проговорила она, — да боюсь: меня потом партизаны убьют.
Полицаи, в том числе Раевский и присутствующий на допросе немецкий унтер-офицер, окружили девушку и наперебой принялись ее убеждать, что не дадут в обиду партизанам. Унтер-офицер, узнав, чего боится девушка, торжественно постучал кулаком в выпяченную грудь и сказал:
— Fraulein mogen kein Angst uber diese Festung![21]
— Они могут убить меня и здесь, — твердила Анка. — Они сделают налет на сельуправу из плавней!..
— Тебе известно, что партизаны намереваются совершить налет? — спросил Раевский.
— Я слышала об этом месяц назад, — отчаянно лгала Анка. — А теперь они наверняка сделают, потому что здесь много арестованных…
— Was sage sie?[22] — обратился к Раевскому немец. Тот, с трудом подбирая слова, перевел:
— Richtige Nachrichten… Bald partisanen Sturm…[23]
Анка, сама того не понимая, здорово перепугала представителей власти. Раевский отдал приказание увести девушку в камеру. Хотел посоветоваться с унтер-офицером, как теперь быть.
В камере обессилевшую Анку подхватили на руки подруги.
— Ах, проклятые каты! — ругалась Лида, вытирая носовым платком кровь со щеки и шеи Анки. — Придет срок, ответят, гады, за издевательства!.. — скрипнула она зубами. — Ох, придет срок! Будет и на нашей улице праздник!
Большинство девушек, сидевших в женской камере, были в таком же положении, как и Анка. У всех, кого успели допросить, спины, руки и лица были в багровых полосах и синяках. Поэтому кровоподтеки Анки, хотя и вызвали взрыв возмущения, не были для обитателей камеры новостью. Да и самой Анке знание, что не она первая и последняя, в какой-то мере смягчало если не физическую боль, то моральные страдания.
Всхлипывая, она рассказала о допросе. Сначала выдумка Анки, спасшая ее от дальнейших побоев, развеселила всех и вызвала одобрительные замечания. Потом кто-то из девушек, не имевших никакого отношения к ДОПу, но уже подвергшихся допросу, заметил:
— Теперь нам новую собаку на шею повесят. Будут допытываться, где партизаны и кто они такие. И опять бить будут.
В камере воцарилось хмурое молчание. Слышались лишь редкие всхлипы Анки.
— Ничего. Обойдется как-нибудь, — сказала Лена Маслова, защищая подругу от невысказанных еще, но нависших, как градовая туча, обвинений.
Они не замедлили посыпаться. Толчком к этому как раз и послужили слова Масловой.
— Ты о себе только думаешь! — взвизгнула сидящая в углу девушка, адресуясь к Анке.
— Сейчас отделалась, так завтра вдвойне всыпят, — поддержала другая.
— Если у меня станут допытываться о партизанах, то я скажу, что Стрельцова с ними держала связь, а я ничего не знаю.
— Сама соврала, сама и отвечай!
Успокоившаяся было Анка зарыдала с прежней силой.
— Тихо! — крикнула Лида, — Тихо, девки! Кому говорю!
Подчиняясь ее властному окрику, камера затихла.
— У меня есть кой-какие соображения, — сказала Лида. — Если мы их осуществим, то, я думаю, Раевский никого из нас больше пальцем не тронет. Слушайте…
Девчата подняли громкий хохот, выслушав предложение Лиды. Хохотали, представляя себе вытянувшееся от удивления и растерянности лицо Раевского.
