Она мягко отстранила его от себя, собрав всю свою силу воли, чтобы не поддаться искушению столкнуть его прямо с кровати.
– Так говорите вы, – пробормотала она дрожащим от усилий не закричать голосом, – но другие не будут столь благородны. Вина и позор всегда ложатся на женщину. Умоляю вас, уходите.
Именно этого больше всего и хотел Уолтер, и его желание заставило почувствовать себя еще более виноватым. Ее слова, казалось, лишь укрепляли его выводы о причине ее такого поведения. Он снова привлек ее к себе и нежно поцеловал в лоб.
– Вам нечего бояться, – успокаивал ее Уолтер. – Я уверен, что никто не видел, как мы вошли сюда, и клянусь своей честью и душами моих умерших отца и матери, если вам угодно, то никто и никогда не услышит этого от меня.
Поскольку эти заверения являлись полной противоположностью того, что хотела Мари, попытка Уолтера умиротворить ее оказалась, по меньшей мере, не эффективной. Мари как раз уповала на то, что кто-нибудь заметит, как они вместе вошли в ее покои, она полагала, что Уолтер не сможет не похвастаться своей победой. Она рассчитывала, что его хвастовство поможет ей заявить о том, что он соблазнил ее. Мари была не из тех, кто особенно верил в честь, но она не сомневалась, что, поклявшись душами усопших родителей, Уолтер – каким бы ни был легкомысленным – со всей искренностью обещал не выдавать ее.
Более того, утверждение Мари, что в подобных делах всегда винят и стыдят женщину, имело своей целью вытянуть из него заявление, что он не допустит этого, что защитит ее, дав ей свое имя. Следовательно, его заверения в соблюдении полного таинства плюс намек, что он не готов защищать ее иначе, так разъярили Мари, что она вся тряслась от гнева. Чувствуя, как она дрожит, Уолтер попытался привлечь ее к себе еще ближе.
– Вам нечего бояться, – не унимался он. Вторичное повторение этого утверждения, столь разозлившее ее в первый раз, заставило Мари с такой силой оттолкнуть Уолтера от себя, что, застав его врасплох, она ослабила его объятия, и он чуть не вывалился из кровати.
– Уходите! Уходите! – закричала она, не полагаясь на то, что не скажет чего-нибудь еще.
Поскольку его попытки утешить, казалось, только еще больше злили ее, Уолтер поднялся и начал одеваться, наблюдая за ней озабоченным взглядом. Она отвернулась и уткнулась лицом в подушку, натянув на себя одеяло, будто хотела спрятаться от него. Уолтеру показалось, что она плачет, но он понятия не имел, что сделать или сказать, чтобы успокоить ее. Ту единственную вещь, которая могла осчастливить ее, он не мог предложить.
Уолтер поклялся, что никогда в жизни не станет столь неосмотрительно доверять своим суждениям о намерениях женщины. Как только смысл этой клятвы дошел до него полностью, он понял, что ему никогда больше не придется играть в такие игры снова. Скоро у него появится Сибель. Волна облегчения и счастья захлестнула его, но при мимолетном взгляде на жалкий комок под одеялом, где лежала Мари, его снова охватил стыд. Он хотел уйти без лишних слов, но когда оделся, что было нелегко сделать с помощью одной руки, то заставил себя подойти к кровати и тихонько коснуться плеча Мари.
– Я ухожу, как вы и просили, – прошептал он так, чтобы она слышала. – Мне жаль, Мари. Мне очень жаль.
15
Выйдя из покоев Мари, Уолтер не знал, что ему с собой делать. Он убедился, что его не видит ни одна душа, включая прислугу, и поспешил убраться из женских пределов замка. Его мучило раскаяние. За всю свою жизнь он не мог припомнить такого тошнотворного и отвратительного ощущения. Думать он мог лишь о том, как найти Сибель и излить ей все свои чувства. Она бы успокоила его, ибо случившееся было ужасной ошибкой, вызванной неудовлетворенной похотью.
Однако он дал Мари клятву, что не расскажет о случившемся никому; и лишь образ несчастной Мари растворился, а боль и стыд немного поутихли, Уолтер понял – как раз Сибель ему и не следовало ничего рассказывать. О ревнивости ее нрава он знал не только по предупреждениям Саймона, но и из собственных наблюдений. Не откажется ли она от помолвки в порыве ревности... о, Боже!.. К Мари?! Но не должен ли он, ради блага самой же Мари, утаивать от Сибель свою слабость?
Стоило Уолтеру осознать, что он не может открыться Сибель, как мысль о встрече с ней стала для него совершенно ужасающей. Покуда, он не сбросит с сердца эту ношу, поведение его будет оставаться неестественным, но он поклялся, что сохранит все в тайне, и коль уж не мог рассказать об этом никому, то и никто не мог разделить с ним этот груз. Средь всех совершенных Уолтером грехов лишь несколько могли стать причиной епитимьи, но ведь не этот... И тут Уолтера осенило, и на душе сразу полегчало: если нельзя открыться Сибель, можно доверить свои тревоги Богу!
Осторожно, словно отправляясь на тайную ночную вылазку, Уолтер пробрался в свои покои, взял накидку, затем так же тихо выскользнул из замка. Он решил отправиться в деревенскую церковь, ибо исповедоваться в своем грехе священнику часовни замка ему не хотелось – уж слишком близко она находилась. Уолтер понимал, что священник, выдавший тайну исповеди, безусловно, был бы предан страшному проклятию, но все-таки слуги Господа, хотя и должны были отличаться от простых смертных, на самом деле оставались людьми, и некоторые из них боялись анафемы меньше, чем следовало.
Деревенская церковь имела убогий вид: каменные стены не были украшены орнаментом, а окна заменяли простые щели, так что на пол падало лишь жалкое подобие света. Когда Уолтер закрыл за собой дверь, то у входа воцарилась почти непроглядная тьма, но в нескольких шагах от него по диагонали, там, где находился алтарь, серело пятнышко, в котором Уолтер распознал приоткрытую дверь, ведущую во внутреннюю часть здания. Зная Уэльс, Уолтер решил, что там находится сараеподобное сооружение, в котором жил священник.
– Святой отец... – тихо позвал он.
Почти тотчас же светлое пятнышко было загорожено, и послышался голос. Хотя Уолтер не разобрал слова, но по одному-единственному слогу в нем он пришел к выводу, что оно обозначало что-то вроде обычного «Да?». Уолтер ощутил облегчение. Скорее всего этот священник не знал французского. Следовательно, кроме формальных фраз, все сказанное Уолтером останется для него непонятным. Так что Уолтер действительно исповедается самому Господу.
Несмотря на то, что угол, в котором он стоял, был темным, и священник едва ли мог разглядеть вошедшего, Уолтер натянул капюшон поглубже, чтобы прикрыть лицо. Священник говорил слабым, неуверенным голосом старика. Уолтер опустился на колени на холодный каменный пол и склонил голову.
– Отец, – начал он, – я признаюсь, что согрешил. – Эти слова столь явственно вернули образ Мари, съежившейся на кровати, что голос его задрожал, и он начал всхлипывать. – Грех, совершенный мной, столь отвратителен, что мне уже ничем не поможешь.... – На этом он покончил с формальной латинской прелюдией и рассказал историю о своей похоти, о потере разума и о неспособности утешить женщину, которую обидел.
